Пётр Капица - Правила весны
— От меня не спрячешь.
Поднял сито. В опоке отпечаток: голая женщина на развернутом веере.
— Что, пепельница?
— Да… Но мы… практическую…
— Ладно, чего там… Мне не жалко. Только заву не попадитесь. Сами отвечаете.
— Мы осторожно.
Они, обрадованные, быстро доканчивают. Тащат в сушилку. Завтра зальют металлом.
4В обеденный перерыв вместо бутылки молока мастер на пару с чернорабочим опрокинули столько же горькой.
Наклюкались до слез. Чернорабочий, плача, выкладывал свои нелады с женой. Мастер уговаривал:
— Брось горевать… Ну, их… — И, потеряв равновесие, ткнулся в старую опоку.
Вдруг послышалось быстрое:
— Шарики! Шесть!
В окно заметили приближающегося завмастерской. Мастер бессмысленно скреб руками землю, размазывая сгустившуюся кровь.
Пришлось стащить его в сушилку и закрыть. Заву «залили пушку»:
— Мастера нет. Ушел за моделями.
5Опять, как раньше, когда не было вентиляции, спокойно бурчала форсунка, в цеху висела вонючая липкая копоть. Широко раскрывались двери, с улицы врывался сквозняк. Только делегаты не ходили по-старому в местком ругаться. Литейщики как бы отделились от других фабзайчат. Жили обособленно, скрытно.
Приходили на работу с опозданием. Раскачивались. Кому не лень, берет модель. Модель чистая, полированная, будто смеется над грязным цехом и спецовкой. Назло пачкали ее угольной пылью, присыпали мягкой жирной землей и формовали… Остальные группками толкутся. Разговоры о киношке, о вчерашних играх в футбол… Мастера работа не интересует. Повертится около своего шкафа и айда в канцелярию или к мастерам других цехов.
Цеховые трепачи и лентяи обращаются в крикливых обезьян. Мяуканье, вой, писк…
Тучей земляной пыли разлетаются разбитые о стенку шишки, от них вместо белой стены — рябая пестрота. Взлетают к потолку наполненные водой рукавицы, глухо шлепаются, разбиваясь в брызги.
Горластый Тюляляй, взобравшись под потолок, надрывно вопит в отдушину вентиляции. Трубы густо гудят.
— Алло! Але! Всем! Всем! Слушайте! Слушайте. Передает опупелый театр на волне в один сантиметр. — Дальше идет склонение «матери».
А внизу у «Крокодила» зеваки любуются на искусство обжираться. «Крокодил», промолов в свою «прорву» круг колбасы и полкило хлеба, запивает десятой кружкой воды килограммовую булку… Лицо позеленело. Пыхтит.
— Чижало желудку…
Ребята гогочут, а он, ухватившись за живот, корчится, вскакивает и опрометью в дверь. В догонку:
— Го-го-го! Ги-га-га-а!..
У шкафа с моделями состязания по меткому втыканию подъемщиков в дверь. Отчего она, ухая, ноздрится и крошится в щепки.
«Обезьяны» открывают беглый огонь из земляных комков по формующим… Те злятся:
— Бросьте, сволочи.
— Кто сейчас мне залепил? Митька? Да?
..Хрясть!..
— Ты за что меня?
Шлеп обратно…
— Так ты по зубам?.. Да?..
— Ж-жух-х… По-уху. Схлестнулись в клубок… Полетели кисточки, косматки, гладилки, карасики…
— Рябцы, бой!
— Дай ему! Ляпни!
— Брось подначивать. Разнять надо.
Ругань. Свист. Гам…
Вдруг охлаждающее:
— Шарики! Ш-шарики… Ш-ш-шесть…
В одно мгновение в цех вскакивает тишина. Быстро входит мастер. Это означает, «то завмаст обходит цеха.
— Уборочку, ребята. Давай скорей уборку.
Когда является зав, то цех приглажен, прилизан. Каждый делает вид, что усиленно работает… После ухода опять дикий концерт. Камера для отепления воздуха превращается в спальню. В воздухе ругань. Земляные комки, крючки, примочки, косматки.
За час до шабаша «обезьяны» намываются. Пробежит коричневая спецовка по двору, быстро оглянется и — шмыг в проходную. Знают, что мастер скажет табельщику:
— Один в один. Все на месте.
А.Гром.
* * *— М-м-да-а… Неплохо сделано, — мычит Тах.
— Нам бы вот так сделать наброски нашей действительности.
— Это точные картинки из жизни нашего цеха. Я изменил только имена и личность мастера… Если напечатаем, так в цехах будут разговоры.
— Тогда где мы сейчас находимся? Самая неприкрашенная бурса, — уже скрипуче и зло кричит Тах.
— А кто в этом виноват?
Тах молчит.
— Все!
Вскакивает Нина.
— Я, он, ты — все первосортные бурсаки. Почему мы до сих пор молчим. Начальник занят, его никогда не бывает в фабзауче. Завуч и педагоги из старых школ, со старыми привычками. А мастера?.. Предлагаю выпустить газету под заглавием: «Война бурсе».
— Есть.
— Я, когда шел сюда, никак не мог представлять этого, — недоумевает Тах.
Глаз быстро, быстро моргает.
— Завтра отпечатаем материал. Потом соберемся и все сверстаем.
Тах, уходя, бормочет: — Не думал, не думал… Излишняя резвость, ошибки как везде… Но это слишком.
— Ребята, не расходись. Давайте поговорим без Таха.
— Тебе слово, Бахнина.
— Статью Таха я считаю слишком мягкой. У нас хуже… Ну, вам понятно…
— Что предложишь?
— К следующему номеру, каждый из нас должен подметить все нелады и сделаем коллективную громобойную статью.
— Предлагаю это же сделать и по мастерским.
— Есть, ребята?
— Есть.
— Баста. Только держитесь. Достанется здорово.
* * *Юрка разбил руку. Отсиживается с «куклой» дома.
Толька в спецовке, в сапогах, лежит на постели, курит, вздыхает, плюется. Его сегодня за скандал в цеху сняли на целый день с работы.
Нудная тишина.
Бродить по замусоренной комнате, считать гвозди, вбитые в стену, чертить пальцем по запыленному окну, свистать — надоест.
— Что делать? Может Юрка проголодался?
Притащил кипятку. Кипяток бесвкусен, обжигает рот.
В такой жратве нет ничего веселого.
Опять бродит по комнате, ловит мух и сажает в паутину к пауку. Тот их тискает. Они по-человечьи в смертельном страхе блажат, ревут, надрывают свои голоса…
Юрка заглядывает во все уголки, тайники… И вдруг… стоп! Что это?..
На постели Самохина непорядок — лежит пригорюнившись ключ от самохинского сундучка.
Тот ключ, который Самохин так ревностно бережет и «прячет.
— Любопытственно. Ах елка зеленая, что делать?.. Фактура, у Самохина что-то интересное спрятано.
Здоровая рука прямо зудит:
«Сунь ключ в замок. Поверни и готово».
Толька лежит, повернувшись к стене.
— Была не была… смотрю.
Сундучок вытащен из-под койки… Трр-рик. Крышка откинута.
Юрка, открыв рот, округлил по-птичьи глаза… Захлопывает крышку, опять открывает и то же самое.
— Толька! Брось из себя памятник корчить. Посмотри только… Здорово же… Фу-ты, ну-ты…
Толька медленно опускает ноги, щурится.
— Тебе все не сидится… сейчас и то пристает… Не посмотрю, что больная рука…
— Гав-гав-гав! — передразнивает Юрка — и уже серьезно:
— Ты не лайся… подойди и взгляни… Сразу расширение зрачков получишь.
Толька нехотя встает, подходит и нагибается.
— Моя кожанка. Как она сюда залезла?
Юрка быстро разрывает содержимое сундучка.
— Грицин французский ключ. Моя готовальня… А мыла… мыла-то сколько!.. Папиросы — «Рекорд», «Сальвез», все, что мы раньше курили. Во куда они исчезали!
Сундучок наполнен вещами, которые еще так недавно существовали, как коллективные. На дне Юрка откапывает Чебин расписной кисет. В кисете толстая пачка желтых трепанных рублевок. Это те самые рублевки, из-за которых…
— Вор…
Едва слышно шипит Юрка, потом вскакивает, как бы уверяя себя:
— Конечно, вор… С нами… свой парень… От дурак!
Толька швыряет кожанку.
— Вы все свои в доску!..
Он курит, плюется и ходит по комнате, отшвыривая ногами табуретки.
Юрка сидит на корточках как пришибленный, боясь подняться…
В таком положении их застает прибежавший с работы Шмот.
Шмот удивленно шмыгает «фитькой», раздевается, подходит, разглядывает раскрытый сундучок, для него здесь нет ничего интересного. Бежит мыться.
Юркино оцепенение проходит, когда появляемся мы — Чеби, Грицка и я.
— Смотрите, какая сволочь с нами живет. — Он толкает ногой сундучок, тот шурша, как рубанок, выплывает на середину комнаты.
Ругаемся. А что ругань? В милицию ведь не пойдешь. Кто ожидал, что из своей братвы, в нашей «гарбузии» и…
— Эх, парень, парень… и не дурак ли?..
Когда входит Самохин, мы стоим как на параде. Лица серьезные. Не шелохнемся.
Самохин растерянно озирается…
— Опять что-то подстроили.
А заметив выдвинутый сундучок, торопливо его задвигает под койку.
Толька, по-бычьи нагнув шею, вытаскивает опять этот раскрашенный ящик.
Выпуклые глаза Самохина выплыли из орбит, точно они хотят выскочить и закатиться куда-нибудь в темный угол, чтоб не видеть свершающегося. Рот перекосился, стучат зубы…