Сергей Бобров - Восстание мизантропов

«Прислуга, к которой я обратился, уверяет меня, что Магнус тут и исправно съедает свой обед. „Где же он живет?“ — спросил я. Горничная взглянула на меня с презрением и ответила уклончиво: „Вам, небось, лучше знать“. Так я ничего и не добился».

«Утром в саду я обнаружил на столе Магнусову шляпу и чернильницу. Сердце мое задрожало, я бросился его искать и нашел распластавшимся и прилипшим к стене искусственного грота. Когда я нашел его, он сделал мне знак молчания, вскочил и через миг — я нигде уже не мог найти его».

«Послезавтра я должен уехать. Грустно будет покинуть Софию, не повидавшись еще с Магнусом».

«После обеда ужасный фарсоподобный скандал. Уборная второго этажа оказалась запертой в течении двух часов. Около собралось человек десять, — мой сосед, пугавший Филя Магнуса яичной скорлупой, пришел махнул рукой и объявил, что там скрывается Магнус. Раздался хохот, но кое-кто уже сердился не на шутку. Вдруг, там что-то довольно громко щелкнуло, блеснуло и немедленно кругом погасло электричество, а затем с грохотом вылетели на нас стекла из окна над дверью уборной. Все с проклятиями начали чиркать спичками, дернули дверь — она была отперта. Я повернулся, пошел и у себя в комнате нашел…. Магнуса. В это время вошел ко мне мой сосед и попыхивая трубкой, сказал Магнусу: „Да вы ученый мужчина, — вы сожгли нам пробки на половину здания“. Магнус нахмурился и продолжал говорить со мной. Тот сказал еще что то, а Магнус ответил: „Если бы это было так, как вы говорите, — а ведь это вы говорите — то я бы знал это, но даже, если бы я знал, то и тогда мне не хотелось бы об этом говорить“. Тот фыркнул и ушел. — Мы проговорили до света. Завтра утром я еду. Мы еще увидимся с ним».

XII

Газеленок глодал корни морены, а она сказала ему: «Ешь меня сегодня и насыщайся, а завтра будут дубить кожу твою в моих корнях».

По вопросу о том как началось то, что заранее было окрещено нашими друзьями «восстанием мизантропов», существует целая литература. Правда, она мало читаема, но это уж не ее вина. Известно ведь, что если публика не читает книгу — то не книга виновата в этом. Но, одним словом, суммируя все мемуары и доклады и отметая в сторону все украшения чисто-авторского и теоретико-подкрашивательного характера, можно сказать: дело началось свалкой перед бродячим цирком. Из-за чего произошла свалка, толком неизвестно. Левые уверяют, что она не могла не произойти, как это ясно из последующего ей…. да не усомнится читатель в этой странной аргументации, вывернутого силлогизма, так оно и было на самом деле. Консерваторы же уверяли, что буяны были подкуплены и все поголовно пьяны. Это обычный тип суждений: для объяснения приятных вещей вытаскивается на свет божий вся Зигвартова бутафория, неприятности объясняются простым и немногозначительным образом. Так поддерживается постулат: — все к лучшему в этом лучшем из миров: все приятное входит в систему, все выходящее из нее — пустяки, не стоящие воображения.

Но как бы там ни было, существует квадратическое отклонение и с оным «воленс-неволенс», как говаривал один из теоретиков вот этой же миленькой системы, приходится считаться. Расположение фактических отступлений от средней не изучается, однако оно систематично, его предполагаемая синусоидальность опытом оправдывается и удовлетворяет запросам практики. Ряд социологического существования описываемого местечка коррелировал с настроением и нормами поведения вышеуказанных — то ли пьяных банд, то ли людей, не ведающих, что творят, но глубоко чувствующих, что дальнейшее оправдает их поведение на протяжении времени, покуда можно унести ноги. Квадратическое отклонение норм поведения было основательно, средней арифметической, были дохлые песнюшки под вечер, максимум отрицательный — почти безболезненное для объекта ощупывание молочных желез женского населения, максимум положительный — свальное закапывание еще живого конокрада в землю. За предыдущее описываемому время отступления положительного характера почти отсутствовали, если не считать двух-трех параметритов, нажитых не молодыми женщинами, вследствие нанесения ударов тупым орудием в низ живота, — кривая скучала и ей необходимо было дать сильный и явственный бросок в положительную сторону. Он и начался упомянутым серьезным разговором перед цирком.

За какие-нибудь пятнадцать минут балаган был разнесен до основания, медведь, кормивший бродячих голодранцев, утоплен в близлежащем пруду, хозяин его, желавший только умереть вместе со зверем, избит до потери сознания, а полицейский, полагавший, что все могло бы идти более организованным образом, по примеру дедов, — усажен на кол. Правда, секрет операции был потерян, и кол разорвал представителю власти всего лишь ягодицу в клочья, но все же, все было достаточно импозантно. Совершив этот ряд и заполнив таким образом положительное отступление, кривая вспомнила, что у нее имеется про запас еще периодец более крупного характера, который тоже недурно, было бы немедля восполнить.

Заполнение началось не без личной помощи Высокого: под его предводительством была сожжена пожарная каланча, а реквизит огнененавистников отправился развлекать медвежью тушу. Длинный поступил тоньше: группа, выдавленная им из общей массы любопытных и подхватывавших могущие сказаться полезными в домашнем хозяйстве предметы, была настроена более угрюмым образом. Они бросились на аптеку, откуда и были извлечены все зажигательные вещества, каковые были прикачены к арсеналу, часть которого к тому времени была уже разбита, что и наполнило пустынный воздух едкой и аритмичной пальбой. Тут Четырехпроцентный докатил ненависть мизантропов до пороховых погребов, где и были в некотором порядке уложены выбранные из аптеки приятные вещества.

— В центр, братья! — воскликнули тогда Четырехпроцентный и Длинный, — здесь больше делать нечего. — Но всю толпу увести не удалось. Через шесть с четвертью минут, над окраиной вознеслось черно-дымное кольцо, земля заколебалась, стекла полетели, понятно стало, что дело перешло за границы переживаемого, засим пламенный дым унесся выше кольца и тяжелый грохот вывернул мир на изнанку. Над окраиной запело зарево. Дюжины три домишек стало щепой с первого удара. Сталелитой ветер, разинув пасть, пронесся по городу, трепеща от ярости: он рвал барабанные перепонки, перепрыгивая через крыши, делал аборты женщинам, выдавливал грациозным и бешеным нажимом стеклянку, вил в трубочку листовое железо. Пустяки, ветер! Всех погребов было десять. Празднество, начавшись в восемь часов вечера, стало смолкать лишь на другой день к шести вечера. Четверть города была съедена детонацией, две четверти изъедены, оставшееся покусано — и как следует покусано. Это сопровождалось убийствами. Так, как еще старая фернейская обезьяна писала об этих: «главное безумие их состояло в желании проливать кровь своих братьев и опустошать плодородные равнины, чтобы царствовать над кладбищами».

XIII

Наши философы воткнули ему большое дерево в то место, которое д-р Свифт, конечно назвал бы, но я не назову из уважения к дамам.

XIV

Привели волка в школу, чтобы он научился читать и сказали ему: «Говори — А, Б». Он сказал: «ягненок и козленок у меня в животе».

XV

Была некогда расставлена сеть на мусорной куче. И вот один воробей нашел эту расставленную сеть и сказал ей: «что ты здесь делаешь?». Сеть сказала: «я молюсь Богу».

Две предыдущие главы хороши главным образом тем, что никак не утомят читателя, доползшего до них. Это их главное достоинство. Автор понимает это. Кроме того обе они освящены авторитетами и нимало не запятнаны личными опытами автора. Шутнику остается только сказать своей даме, что это самые интересные главы в повести и что жаль, что таких глав только две, — но, так как такие-то главы он и сам может сочинять в любом количестве, то и предоставим ему это приятное занятие.

Мы обращаемся к серьезным людям. Мы, правда, не осмелились сказать этого ранее пятнадцатой главы, но такова точка зрения, укоренившаяся на творчество автора в его любезном отечестве (правда, до отечества еще далеконько: более 149 миллионов с большим лишком его соотечественников никогда ничего не слыхали о его жалкой персоне: слышали о нем, ну разве что тысячи полторы человек, из коих четверть — это самый окаянный сброд, листающий все, потому что сам пыжится тоже что то писюкатъ)…. Да, так об отечестве: автор представлен, как некий зловредный, но симпатичный, пока не задевает меня, весельчак. Автор не возражает: порядок, вещь необходимая, как сказал пассажир, обнаружив пропажу и второго чемодана. — Ярлычек сей он принимает в порядке — порядка. Меньше бы он хотел он быть напыщенной свиньей, поучающей подруг по корыту манерам Вест-Энда, о которых слышала она от собственного сала. Но сало требует сообразной экипировки. — И только сало, — а блестящие дела сала начали закатываться еще с конца 1913. Автор же не имел до сей поры удовольствия носить в собственной персоне это очаровательное вещество — потому то его меньше всего и влекла к себе апология этого свиного сала. Трепеща от ужаса, автор рассматривал «мирсконца крученых хлебников», ибо его вывод был: «сала не требуется», а кругом торговались о сале, диспутировали о сале, женились на сале, любили сало, вкушали сало, молились салу, философствовали о сале, стихописали по салу, абстрагировали сало, принимали его прагматически или гносеологически, отвергали его мистически с великим, зарнице-подобным переподмигиванием и тотчас же, отвергши, успокоению погружались в оное. Волны сала утопили мир явлений, — и мир явлений базировался на том, что его съело, — тогда сало-мысль стала единственной достоверностью, а растрепанный сельский учитель в ободранном пиджачке с мочальными волосенками декламировал свою «помаду» и говорил: — «Сала больше не потребуется». А сало ехало, охало, ухало — наседало, потопляло, покачиваясь, застаиваясь, заполняло мир. И раз вечером, осенью тринадцатого года трое мы (А., Б. и П.) намекнули всем знакомым: «Сало кончается». Оно обиделось, оно плюнуло нам в глаза: «сволочь некультурная — футуристы».