Михаил Годенко - Зазимок
— О боже! — воскликнула она таким тоном, что я невольно втянул голову в плечи. — Вот как ты бережешь добро! — И двинулась на меня с веником.
Но не веник страшен, а ее тяжелые укоры. Вон какой вымахал, а до сих пор сижу на чужой шее. От обиды не знаю, куда податься. Хорошо бы убежать куда-нибудь. Ну, скажем, в город, на «Сельмаш». Устроиться бы там рабочим. Жить самостоятельно. Сам себе пан. Куда вздумалось, туда и пошел. Получил бы жалованье: бумажки и медяки. Раскладывал бы их на три кучки. Первую кучку передавал бы Тане — Татьяне Петровне Нарошкиной. Пускай купит себе новую кофту, попроще. На эту глядеть больно… Вторую кучку посылал бы Алексею Петровичу, ее брату. Пускай едет в Харьков, учится на художника, станет великим человеком. Третья кучка — для себя. А что? Хватит и этого. Мне много не надо! Буду ходить в рабочую столовку. Буду петь, как все, про паровоз и про пятилетку. Буду скрещивать на груди замасленные трудовые руки, выставлять вперед ногу, говорить с достоинством, как отец: «Мы рабочий класс, сознательные пролетарии!..»
3
Кони несут нас на восход. Уши забиты ветром. Глаза слепнут от солнца. Солнце большое и пока холодное. Но смотреть на него уже больно. Я, дурак, насмотрелся, теперь совсем ослеп. Чувствую, вот-вот свалюсь с лошади. Правду сказать, я не на солнце глядел, а на Таньку. Но она же скачет прямо на солнце. Я туда и глядел. У Таньки лошадка порезвее наших. Мчится на ней Танька, точно сатаненок, только кофта пузырем. За Танькой лечу я. За мной — Юхим и Микита. Перегоняют друг друга поочередно, а насовсем перегнать не могут. Несемся, конечно, без седел. Поводья в руках. Но порой им не доверяешь и хватаешься за гриву: надежнее. Чувствую, конь подо мной начинает потеть. Атласная кожа так и ходит. Под ней перекатываются бугры мускулов. Конь тяжело дышит, аж стонет. Догадываюсь, ему тоже хочется догнать Танькину лошадку. Да не может он, не может!
Озимые хлеба уже стенкой поднимаются. Яровые пшенички — арновка, белотурка — налиты бледной зеленью. Идут квадраты черной пахоты, за ними — сад молодой. Вон куда полез, на пригорок. Справа, поближе к Салкуце, луга. Там скоро начнутся веселые дни. Застрекочут сенокосилки, потянут свои паучьи ножки конные грабли. Пойдут расти стога.
Впереди бредет стадо. Такую пыль подняло, что солнце помутнело. Вот-вот я настигну Таньку. Но она — брык! — и на земле. Приехали, говорит. Стоит на пахоте, хохочет. Ну да, приехали. Вижу, это — баштан. Вернее, пока не баштан, а пустое поле. Вот посадим дыни да кавуны, будет баштаном.
Где-то сзади тянутся подводы. На подводах едут женщины. Там и моя мать, и Танькина. С ними — тяпки, семена в торбах, харчи на весь день, бочонок воды. День будет жаркий. Хорошо. Так и должно быть: баштаны сеют при настоящем тепле.
Беру тяпку в руки. Танька-дурносмех перекинула через плечо тесемку, поправила на боку сумку с арбузными семечками. И уже, вижу, грызет их. Э, так не годится! Это тебе не жареные тыквенные семечки, которыми ты пропахла от носа до пяток, это семена! Их не в рот, а в землю. Поняла? Ну, так кончай баловство. Выбери себе напарника и гони рядок.
Я хотел стать с ней в пару. Но как тут станешь: и ее мать посматривает, и моя поглядывает. И, боюсь, видят они меня насквозь. Пока я думал, она пошла с Микитой, даже не взглянула в мою сторону. А ко мне подошла моя мать.
— С богом, сынку!
Тяпкой делаю пологую ямку. В нее, как яички в гнездо ложатся семена, брошенные материнской рукой. Пока бью вторую ямку, мать босой ногой заравнивает прежнюю. Смотрю: и руки у нее ловкие, и ноги умелые. Ласковые, работящие. Семенам, должно быть, хорошо под ними. Семена, чувствую, как бы заражаются их теплом, пробуждаются. Они обязательно взойдут, обязательно!
На матери белый платок шалашиком. Продолговатое смуглое лицо оживлено румянцем. Она о чем-то думает. Наверное, о добром. Потому что на лице ее складочки разгладились. Временами молчаливая усмешка пробегает по ее губам, И вдруг я сделал великое открытие: она — красивая! Задыхаюсь от радости. Хочется крикнуть:
— Эй, люди, поглядите — это моя мать! Моя!..
Раньше я не думал о ее красоте. Знал, что лучше ее никого нет. И все. Но теперь другое. Она не просто лучше. Она по-женски прекрасна. Наверное, была в молодости такой же, как Таня. Может, и на лошадях скакала. Теперь она всегда грустная. Заботы да заботы. А ведь скакала же, скакала. Я знаю!.. А какая будет Таня в ее годы? Неужели молчаливая? И платок шалашиком?..
Кошу глаза на Микитин рядок, рубаю тяпкой земляную корочку. И оттого, что мысли мои уходят далеко от тяпки, тяпка не слушается: больно впивается в большой палец на босой ноге. Сажусь наземь. Зажимаю рану. Скривился так, что у матери слезы брызнули.
А Танька, чертяка, смелая. Метнулась к куреню. Несется обратно с бутылкой керосину. Выдернула зубами затычку, поливает маслянистой жидкостью мою рану. Печет — спасу нет! Терпи, казак, атаманом будешь. Терплю, что же делать. Не реветь же мне при Таньке.
Она озабочена:
— Норку бы найти паучью!
И побежала к обочине дороги. Покопалась там. Затем, вижу, несет что-то на ладони. Так и есть — паучья норка. Не вся норка, понятно, только лазок в нее. Пацаны, надеюсь, знают, что это такое. Колечко земляное, утоптанное паучьими лапками. Там еще и паутинки, и слизь какая-то от паука. Говорят, от ран помогает.
— Як рукою снимет!
Танька прилепила к порезу свое средство, прикрыла листиком и тряпочкой белой все примотала. Кто-то восхитился:
— Дивись, прямо сестра милосердна!
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Октябрь в наших краях — не осень. Октябрь теплый месяц. Босиком бегаем.
Сегодня вся школа выходит в поле — начинается уборка кукурузы. Строимся поклассно. С нами, старшими, наш руководитель Алексей Петрович. С младшими — Хавронья Панасовна. Первая наша учителка. Да, было время. Теперь выросли. Шутка ли, в шестой перешли! Дочери Хавроньи Панасовны совсем взрослыми стали. Поля по-прежнему ведет уроки пения. Саша на маслозаводе устроилась. У пробирок колдует, в белом халате похаживает. От нее всегда молоком пахнет.
Школу выводит сам директор. Конечно, он далеко не пойдет, только до крайней хаты. Там отступит на обочину, пропустит классы вперед, окинет их острым оком и в обратный путь. У него есть занятия поважнее.
Весело в сухом кукурузном шелесте. Идешь, точно по лесу. Левой и правой берешься за желтые початки, отламываешь с хрустом, кидаешь в сторону. Позади Микита и Юхим. В их руках плетенная из лозы корзина. Они подбирают початки, несут к золотому кургану, что вырос у дороги.
Норовлю быть поближе к Тане. Хлопцы зовут нас женихом и невестой. Пускай зовут. Разве неправда? Микита и Юхим кидают в меня початками, хохочут. Таня слышит их шутки, но молчит, только изредка поглядывает в мою сторону и прыскает, закрываясь локтем. Вообще-то она здорово переменилась. Почему-то тихой стала, задумчивой.
Алексей Петрович любит протяжные степные песни. Таких у нас — хоть отбавляй. Девчата тоненько заводят:
А ще сонце не заходило,А зробилась темнота…
Так и есть. Малиновый сумрак расстилается по тихому полю. Небо тускнеет, настораживается. Вот-вот проклюнутся мохнато-желтые, словно цыплята, звезды.
Ой нещаслива та дівчина,Котра любить козака…
Старая песня, а берет за живое. Правда, черной тоски не нагоняет, только слегка пощипывает за сердце.
Напевно шелестит кукуруза. Становится совсем темно. Стараюсь не терять из виду Таню, но она словно растворяется в сумраке.
Домой отправлялись около полуночи. Таня взобралась на арбу. Я полез следом. Лег на спину. Жесткие початки показались мне мягче пуха. Я вытянулся, расслабил натруженное тело, закрыл глаза. Таня прилегла рядом. Я слышу ее дыхание. Мне становится тревожно и радостно. Радостно потому, что она со мной. Тревожно оттого, что вот скоро въедем в слободу, поравняемся с Таниным глухим переулком. Она подхватится, легкая, неслышно спрыгнет на землю и пропадет в темноте. Я не хочу этого. Словно пытаясь ее задержать, спрашиваю еле слышно:
— О чем ты думаешь?
Она тоже совсем тихо:
— Мне хорошо здесь, на теплых початках…
Сдерживая дыхание, тянусь к Таниной руке, сжимаю ее пальцы. Кровь прихлынула к голове. Показалось, лежу я в баркасе, покачиваюсь на волнах. В плотно зажмуренные глаза яростно рвется солнце.
2
Вытоптали почти весь палисадник. Ничего удивительного, скоро весь Танин сад вытопчем: приходим-то вон какой оравой. Раньше нас впускали в хату.
— Заходьте, деточки, заходьте. Картузики и книжечки кладите на сундук. Сидайте, сидайте!
Хлопотливая мать у Тани, приветливая. Скамеечки подает, стулья из гнутых палок. Сажает на кушетку, накрытую ковриком домотканым. В хате прибрано. Полы крашеные. Картины всякие на стенах. И не какие-то там виды, нездешние, а все простые, наши края. Вон обрыв намалеван и колено речки Салкуцы. Вон упавшая в воду верба. Памятное место. Но всего лучше — картина про Таню. Вся просто полымем полыхает: и кофта, и щеки, и волосы. Стоит Таня у яблони, прижалась к стволу спиной, голову откинула, рукой за сучок держится. Да, хорошо, когда такой брат. И нарисует тебя, и уму-разуму научит, и от обидчика защитит, и пальто новое справит. Все знают, какое Алексей Петрович пальто купил Тане. Правда, она его пока не надевала, хворает. Но вот выздоровеет…
