Евгений Чернов - На узкой лестнице
Александр Матвеевич смотрел на сына с удивлением. Вот и все, и возразить ему нечего, и тревожно от его деловитости. Может, она вся такая, молодежь, пошла?
— Жалоб-то хоть нет пока? — круто повернул он мысль.
— Кто его знает? Пока вроде бы спокойно. Да потом, ты же знаешь, объективность…
— Странное дело, — перебил его Александр Матвеевич, — мы ведем такой разговор, словно десять лет не виделись. — И на лице его появилась непонятная гримаса: то ли он хотел улыбнуться, то ли сморщился от боли.
Евгения Александровича словно током ударило — так сильно и глубоко он вдруг почувствовал страдания отца, что ужаснулся собственной черствости, этим ненужным рассуждениям, нелепому в этих стенах пафосу.
— Прости, отец.
— Пустое. Я, наверное, слишком стар и потому плохой тебе советчик.
Когда Евгений Александрович уходил из больницы, он еще раз увидел Веру Ивановну и поблагодарил ее. Что и говорить, сделано действительно большое дело и для него, и для отца. Вон как ожил старик: попросил принести ему в следующий раз малосольных огурцов. Да! Теперь наверняка все будет хорошо.
И Евгений Александрович произнес дружелюбную, но ни к чему не обязывающую фразу:
— Случится бывать в наших краях, Вера Ивановна, заглядывайте непременно. Я ваш вечный должник.
…Пришлось поговорить с Букатьевым — местной знаменитостью. Такие люди обычно бывают до поры малозаметными, пока не пробьет их звездный час. А наступает он, как правило, когда ближние отрываются от земли и возносятся на сверкающее облако.
Прежнее руководство, конечно, знало свое дело. Все шло спокойно до той поры, когда все почувствовали необходимость давать интервью, и все от достигнутых успехов ходили окрыленные и даже здоровались друг с другом с особым значением. И почва под ногами казалась незыблемой, и все любили друг друга и свято верили во всеобщую любовь, необъятную, почти что космическую.
Итак, его фамилия была Букатьев, он преподавал. К нему подошло начальство и попросило одному студенту завысить балл. Букатьев балл завысил, но за услугу попросил трехкомнатную квартиру.
Квартиру он не получил, но шуму наделал достаточно. Таким людям уготовано в свой звездный час исполнить роль спички. И вспыхнули большие деревья, и горели они, весело потрескивая…
А Букатьев ходил гоголем. Он останавливал кого придется и говорил: подумать только, чего мне это стоило! Так вот, он и Евгению Александровичу нашел возможность сказать об этом:
— Представляете, чего мне это стоило! Чуть было сам не ушел из родного дома.
И услышал в ответ, к величайшему изумлению:
— А в чем же дело? Уйти никогда не поздно.
Букатьев подождал, пока взгляд его обретет подобающую твердость.
— Ну, знаете ли, если вы это серьезно… В мои-то годы… Я не Лев Толстой.
— Да, вы разные люди, — серьезным тоном сказал проректор.
Он в упор смотрел на длинного, худого, нескладного человека, у которого были длинные руки, широкие от природы кисти, видимо, крепкие пальцы. Эти пальцы надежно брали за горло. А природа, по всей вероятности, задумывала их, чтобы удобней обхватывать кирпичи и строить дома, детские садики и Дворцы культуры. А ведь была в жизни пора, когда ему можно было сказать об этом, и, может быть, жизнь его тогда сложилась бы достойней.
Грустно от всего этого, и в голове опять стоят навязчивые строчки:
…просиял над целым мирозданьем,И в ночь идет и плачет уходя.
Валентина Алексеевна из редакционно-издательского отдела позвонила по внутреннему телефону необычно рано — еще не было и девяти часов.
— Когда можно увидеть вас, Евгений Александрович? — спросила она взволнованным голосом, даже забыв поздороваться.
Евгений Александрович взглянул на часы.
— Приходите сейчас.
В кабинете было пасмурно. Евгений Александрович подошел к окну и до конца раздвинул шторы. Волга была затянута сизой дымкой, санного пути вообще не видно.
Странными стали русские зимы. Куда подевались морозы, куда исчезли знаменитые непроходимые снега? Даже старики, если что и помнят, то смутно и зыбко. А когда Ломоносов пробирался в Москву на учебу, землею владел снег, да какой еще — ни пешего, ни конного было не видать. Ни деревеньки, ни городка, ни ближайшей церквушки…
Через несколько минут появилась Валентина, но пришла она не одна, а с какой-то женщиной. Проректор сразу же отметил: где-то он уже встречал эту женщину. Минуточку! Да! Больница, регистратура, белая снежинка Вера Ивановна. Сейчас ее трудно узнать: она в темных одеждах, и это значительно изменило ее внешность. Евгений Александрович увидел, что она далеко не молода, как ему показалось в первый раз.
Он приветливо улыбнулся, указывая на стулья.
Валя была явно встревожена. Она не стала говорить первые, общие вступительные фразы, не поинтересовалась игриво, каким образом размножаются кактусы, она торопливо сказала:
— Вот, Вера Ивановна к вам, С Александром Матвеевичем все в порядке.
— Да, — вступила в разговор Вера Ивановна. — Александр Матвеевич у вас такой мужественный человек. Вы знаете, просто поразительно. Когда надо было гнойники срезать, а это, знаете, без обезболивания… все так кричат… А он — ничего, только зажмурился.
Евгений Александрович побарабанил пальцами по столу и посмотрел в окно, в сизую водянистую муть. А в душе нарастала тревога: неспроста этот ранний визит.
— Вы не беспокойтесь, — сказала Вера Ивановна. — Каждую свободную минутку я забегала к нему. Я даже сегодня уже звонила. У него сейчас все хорошо.
— Спасибо, — только и сказал Евгений Александрович.
И почувствовал он вдруг необходимость тут же, немедленно, сказать ей что-нибудь доброе. Но Валентина опередила его:
— Мы тут с Верой Ивановной, — но осеклась, потому что увидела, как стали вздрагивать губы Веры Ивановны, как необычно заблестели, наполнившись влагой, глаза ее, как она прикусила нижнюю губу, но сделать с собою уже ничего не могла и разрыдалась.
— Вера Ивановна, что с вами? Успокойтесь! В чем дело? — засуетился Евгений Александрович.
Он было поднялся, отыскивая взглядом графин с водой, но Валентина остановила его успокаивающим жестом:
— Евгений Александрович, у нее беда.
— Что за беда?
— У нее сына выгоняют из института.
— За что выгоняют? Из какого института?
— Из нашего. За драку.
Евгений Александрович сел, нащупал в кармане носовой платок, чтобы протереть очки. Кое-что до него стало доходить.
— А я и не знал, что ваш сын в нашем институте.
И тут Валентина стала зачем-то оправдываться:
— Вы простите, что мы к вам без предупреждения. Я подумала: может быть, так даже лучше. Хотя, может быть, и надо было предупредить. Но парень такой хороший. Вы даже представить не можете, какой хороший.
Вера Ивановна вытирала глаза и кивками подтверждала слова Валентины.
— Та-ак… А что за драка? Суть драки?
— Понимаете, Евгений Александрович, — начала объяснять Валентина. — Там все очень сложно. Но, в общем, трое напустились на сына Веры Ивановны.
— Значит, избили трое одного?
— Да не совсем. Он сопротивлялся, и те трое тоже сильно пострадали.
Евгений Александрович уже понял, о чем шла речь. Действительно, несколько дней назад в одной из аудиторий была групповая драка. По всем четверым словно молотилка прошлась. Когда он с ними разговаривал, они вели себя дерзко. Ну, что ж, раз не дорожат институтом, было решено отчислить их.
— Что же вы предлагаете? — спросил Евгений Александрович, уже с тоскою предчувствуя ответ.
— Только вы один можете помочь, — прошептала Вера Ивановна, и вновь по ее щекам покатились слезы.
Евгений Александрович вдруг ощутил такую же внутреннюю боль, как тогда, в первый раз, в больничной палате у отца. Но чужая боль — есть чужая боль, и ей, к сожалению, можно только сочувствовать.
Он хотел сказать этой милой, доброй, заботливой женщине, что, увы, ничего тут не поделаешь: закон для всех одинаков. Что нельзя для кого-то делать исключение — это несправедливо по отношению к другим. Человек обязан отвечать за свои поступки. Но после продолжительного тяжкого молчания он произнес:
— Даже и не знаю, Вера Ивановна. Возможно, тут от меня мало что будет зависеть.
И Вера Ивановна, и Валентина ничего не говорили, и Евгений Александрович почувствовал необходимость сказать что-то еще.
— Во всем нужно тщательно разобраться. Поймите меня: я человек в институте новый.
— Евгений Александрович, — горячо воскликнула Валентина. — Надо помочь. Просто надо. В институте десять тысяч студентов. Что, все десять тысяч лучше? Все прямо кристальные? А тут за себя стоял. Что, в конце концов, мужик он или не мужик?
