Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

— Очень просто, — сказал Белугин, — я сам из связистов, знаю, как это делается.

— Что ты имеешь в виду?

— У нас ведь не воздушка, товарищ старший лейтенант, провод по земле идет.

— Ну так что? Обрыв и тут возможен. Осколком чирк — и готово!

— Так то — полный. А это — «дрочиловка».

Охрименко задумался.

— Полагаешь, имитируют замыкание?

— Полагаю. Им «язык» нужен.

— А мне связь! — неожиданно взорвался ротный. — Понятно?

— Но это наш последний связист, — напомнил Белугин.

Охрименко промолчал. Опустив голову, он хмуро следил за тем, как в землянку ручейками стекает вода. Наверху стрельба прекратилась минут двадцать назад, было слышно, как в соседнем окопе ссорятся два солдата.

— Тишина — недаром, — сказал Белугин, — не стреляют— значит, боятся своих задеть.

— Мне связь нужна! — повторил Охрименко. — А Кудрин один не пойдет, я его знаю.

Помолчали.

— Чего мы ждем? — спросил Мухин. Он хотел спросить, зачем вызывали, но решил, что так будет лучше.

— Пополнения, — коротко ответил ротный, — вот-вот прибудет.

Мухин радостно заулыбался, Белугин с сомнением покачал головой: все-таки — белый день, и местность у немца как на ладони.

Прошло минут тридцать или чуть больше, когда в тылу роты поднялась пальба. Охрименко встрепенулся — он ждал этого — крикнул связному:

— Узнай, в чем дело!

Треск автомата все усиливался, но это происходило по-прежнему сзади, возле оврага; комбинат и кладбище молчали.

Связной вернулся не один. Четверо незнакомых Мухину разведчиков несли на плащ-палатке старшину Кудрина. Здесь же, на НП роты, они его и перевязали. Старший группы младший лейтенант Карабан пояснил: вторая рота отрезана от полка, батальон накрепко увяз, сцепившись с немцами у южной окраины Залучья, БЭ-ЭМ-ПЕ мечет икру, на телефон не надеется, посылал связных — не прошли, тогда послал его, Карабана, с четырьмя разведчиками.

— А рота? — выкрикнул Охрименко. — Обещали же целую роту! У меня ж людей — с гулькин нос!

— Будет рота, как стемнеет, — пообещал Карабан, — сам слышал. Тогда же и кухня, и, само собой, горючее, — он хитро прищурился, оглядел командиров. — Я тут прихватил… на всякий случай. По тридцать капель на зуб.

Выпили в молчании, закусили сухарем, разломив его на четыре части. Глоток водки дали старшине Кудрину, чтоб не слишком страдал.

— Если бы не мои архаровцы, уволокли бы его фрицы, — сказал Карабан, — уже оглушили и кляп в рот вставили. А напарника его — на месте, кинжалом в спину…

— Ну а вы? — замирая от нетерпения, спросил Мухин.

Карабан самодовольно усмехнулся.

— Детский вопрос. Постой, а ты кто такой? Лешку Белугина знаю, а тебя нет. Новый, что ли?

— Твоим взводом командует, — разгрызая сухарь, ответил Охрименко.

— Ну как орелики? — оживился Карабан. — Нравятся? С ними, знаешь, какие дела можно делать!

— От твоих трое осталось, — сказал Охрименко.

— Ты что ж, это, гад! — глаза Карабана стали белыми. — Такой взвод погубил? Я ж их одного к одному подбирал!

— Не виноват он, — вступился за товарища Белугин, — у меня тоже немногим больше.

— И ты дерьмо! — накинулся на него Карабан. — Все вы тут…

— Полегче! — остановил его Охрименко. — Воюют, как могут. Неплохо воюют.

— Оно и видно. — Карабан опустился на корточки, охватил голову руками. — Какие ребята были! Мохов! Дудахин!

— Старший сержант жив! — заторопился Мухин, — и Верховский жив, и Булыгин. А младший сержант Сопелкин только ранен.

— Жив Гришка! — Карабан вскочил. — Где он?

Проводив его глазами, Охрименко укоризненно покачал головой.

— Шустрыми делаются, когда уйдут из роты! «Взвод погубил!» Забыл, видать, как под Демянском вышел из боя один-одинешенек!

Глава третья

Рота под командованием лейтенанта Трёпова прибыла около девяти вечера. До этого немцы непрерывно обстреливали позиции русских и пробиться к Охрименко не было возможности. Связь к тому времени восстановили, но Трёпов устно передал приказ командира батальона: до часу ночи овладеть кладбищем.

— Артподготовка будет? — мрачно спросил Охрименко, хотя сам знал, что спрашивает напрасно.

— Не будет, — сказал Трёпов, — велено скрытно, пока темно, подобраться к ограде кладбища и… — он выразительно провел ребром ладони по своей шее.

— Так! — сказал Охрименко. — Понимаю. А как же быть с прежним приказом: «как можно больше шуму»?

Трёпов скорчил уморительную рожу.

— Неисповедимы пути господни…

— Разве что так. — Охрименко остервенело грыз ногти. — Минометы хоть принес? Без минометов их оттуда не выкурить.

— Будешь доволен, — заверил Трёпов, — целых четыре. Да шесть ПТР, да один «дегтярь». Что, мало?

— Не густо, — возразил Охрименко. — Сам-то как? Рванешь обратно в штаб или тут погуляешь?

— Погуляю, — обещал Трёпов.

С Мухиным они встретились, как старые друзья. По словам Трёпова, из штаба Петра турнули вовсе не из-за его оплошности, а для того, чтобы он, такой молодой и способный, мог показать себя на поле брани…

Кроме оружия и боеприпасов, рота принесла почту и термосы с густым, еще теплым варевом — завтраком, обедом и ужином — вместе. Пачку писем Мухину вручил Трёпов. Почти все они были от матери. Жалея, что нельзя прочесть немедленно, Петр сунул их в полевую сумку и пошел принимать пополнение.

Оно оказалось на редкость пестрым по составу. Вместе с опытными бойцами пришли новобранцы, только утром прибывшие на передовую, безлошадные ездовые, оставшиеся без орудий артиллеристы, повара, сапожники, хозяйственники и даже ординарцы. «Сачки» отчаянно трусили, и Охрименко приказал разбить их по взводам. Мухину достался, среди прочих, ординарец командира полка Степанов и повар по фамилии Негодуйко.

Увидев обоих, Дудахин почтительно снял шапку.

— Вот теперь Гитлеру — крышка!

Верховский сначала воспринял приход роты как смену. Поев густого и теплого варева, стал собираться в тыл. Свой, относительно сухой окопчик, он уступил Степанову, а вязанку хвороста, на которой так удобно сидеть, отдал вовсе незнакомому бойцу. Еще одну ценность — две гранаты — просто оставил на бруствере.

— Вам тут нужнее.

Распорядившись таким образом, он переполз в общую траншею, где воды за это время заметно прибыло, и стал ждать команды «отход». Здесь он и встретил огненный шквал, обрушившийся на роту Охрименко в половине первого.

Разбуженный грохотом, Мухин вскочил, думая, что бьют свои. Вспышки огня вырывали из темноты солдатские спины, каски, затворы винтовок, котелки, белые повязки на головах. Потом он увидел искаженное страхом лицо и не сразу понял, что это лицо Верховского. Бывший учитель цеплялся за его шинель, пытаясь дотянуться до плеч, как это делают утопающие.

— Возьмите себя в руки, Ростислав Бенедиктович! — что есть силы, крикнул Мухин, но услышал какой-то комариный писк:

— …уки… слав…ик!

Сам он на этот раз страха не испытывал. Или, если трусил, то совсем немного, со стороны, должно быть, не заметно, а думал и волновался за свой взвод. Еще недавно из новеньких он был один, теперь почти все были новенькими, и Мухин боялся потерять их в этом аду.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса. Снаряды с воем вгрызались в землю, разрушая и без того оплывшие стенки окопов, громили блиндажи, разметывая по полю бревна, доски, прошлогодний дерн, клочки гнилого сена. Покряхтывая и матерясь, никли к земле, оседали в ледяную жижу старые солдаты, не выдержав, срывались первогодки, выскакивали наверх и бежали, сами не зная куда. За ними кидались командиры отделений или товарищи, словами, а иногда и тумаком, приводили в чувство. Троих таких вернул Дудахин.

Охрименко выслушал доклад Мухина, глядя куда-то в сторону, и лицо его выражало не гнев, как у Дудахина, а одну лишь смертельную усталость.

Кроме него в теперь уже полностью разрушенном блиндаже находился какой-то розовощекий лейтенант в новой, еще необмятой шинели и хромовых сапогах. Поглядывая на Мухина, он качал головой и старательно хмурил белесые брови.

— Куда их теперь? — спросил Мухин. — К вам доставить?

— Зачем ко мне? Направь к Бушуеву, у него саперов не хватает.

— Таким, как они, рядом с честными бойцами не место, — улыбаясь сочными губами, сказал розовощекий лейтенант, — теперь у них одна дорога.

— А у нас она общая, — спокойно заметил Охрименко. — Между прочим, они — добровольцы. Добровольно пришли на фронт. А первый бой для всех страшен.

— Они струсили, а это значит…

— По-твоему, если человек струсил, то ему уж и места в наших рядах нет?

— А по-вашему иначе?

— По-моему, человека сначала воспитать надо. Обучить как следует, а потом уже толкать в пекло. А эти — с марша — в бой! С тобой, Мухин, прибыли? Вот видишь, с ним. Третий день всего…