Сергей Снегов - Иди до конца
— Хорошо, разрабатывайте свою тему где хотите, только не в моей группе!
В кабинете Жигалова Щетинин отказался еще решительней от упорного аспиранта. Шутак с удивлением сказал Щетинину:
— Не понимаю, почему вы так восстаете против темы Черданцева? Она не менее важна, чем и другие наши темы.
Щетинин возразил:
— Правильно — не менее важна! Но и не более. В этом суть: не более! А Черданцев представляет ее чуть ли не единственно важной. И знаете зачем? Чтоб на знакомом материале полегче пробить путь к диссертации.
— Возможно, возможно! — согласился Шутак. — Одно, конечно, дело — завершить, что начато дипломной работой, другое — влезать в новую область. Но тема нужная, вот почему я ее поддерживаю.
Видя, что Щетинина не переубедить, Шутак пообещал руководство исследованиями Черданцева взять на себя. Щетинин насмешливо пожал плечами. Он знал, что бесконечно занятый Шутак много времени не найдет. Скоро это узнал и Черданцев. Вести научное исследование оказалось совсем иным делом, чем писать студенческую дипломную работу. Щетинин объяснял неудачи Черданцева отсутствием у него способностей ученого. Терентьев не считал аспиранта талантливым малым, но видел, что все много сложнее, чем представлялось пристрастному Щетинину.
Щетинин нахмурился, заметив, что Черданцев расположился у стенда по-свойски.
— Между прочим, ты не забыл, что я тебе недавно втолковывал? — напомнил он Терентьеву. — Ну, о том, что людей надо видеть на три метра в глубину…
Терентьев с укором посмотрел на него.
— Нет, не забыл. У тебя ко мне дело?
— Даже два. Вот статья, присланная в журнал, дай рецензию. И напиши обзорную статью в наш юбилейный номер. Жигалов просит.
— Рецензию дам, статью не напишу.
— Придется с ним объясняться.
— Как-нибудь объяснюсь.
Черданцев понял, что фраза о понимании людей нацелена в него. Он склонился над термостатом, притворяясь, что рассматривает пробы, и нечаянно толкнул Ларису. Она выплеснула кислоту из пипетки, которую несла. Лариса рассердилась:
— Вы, однако, не очень ловки! Могли бы, на худой конец, извиниться.
Он схватил ее за локоть:
— Хорошенькая, не сердитесь. — Она освободила локоть. — Я загляделся на вас. Мне бы такую ловкую помощницу.
Она холодно посоветовала:
— Попробуйте сами попрактиковаться и обойдетесь без помощников.
Щетинин сказал Терентьеву, не сводя неприязненного взгляда с покрасневшего Черданцева:
— Юбилей нашего журнала, четверть века существования — пойми же!
— Понимаю. Нет времени на статьи.
— Тогда выйдем на минутку в коридор.
В коридоре Щетинин заговорил, волнуясь:
— Слушай, раз уже ты сам не способен, я обязан, все мы обязаны огородить тебя от нахалов. Если тебя мало трогают его масленые глазки и все эти «хорошенькие», «сероглазенькие», пусть, потом пожалеешь, это, в конце концов, твое личное дело. Но вот уж эти бесцеремонные влезания в чужую работу, ты меня прости, это всех нас касается, это уже дело общественное…
Терентьев твердо сказал:
— Разреши мне делать то, что я считаю правильным!
Щетинин ушел обиженный. Терентьев снова сел за стол, но не мог работать. Все в нем кипело. Ревнивая заботливость Щетинина становилась непереносимой.
— Что вас рассердило? — шепнула Лариса, отойдя от стенда. — Вы поругались со Щетининым?
— Михаил Денисович иногда теряет меру, — ответил Терентьев. — Как-нибудь расскажу.
На столе зазвонил телефон. Жигалов просил Терентьева к себе.
10
Когда Жигалов появился в институте, его приходу обрадовались все сотрудники, от академика до швейцара. Он был известный человек: участвовал в каком-то дальнем перелете, вел наблюдения в заброшенном уголке земли, напечатал воспоминания о своих скитаниях. В институте работало немало исследователей, многие считались крупными деятелями в своей отрасли, но такой экзотической фигуры, как Жигалов, еще не было — его приняли с уважением и охотой. С такой же охотой и уважением ему помогли на первых порах: дали хорошего руководителя, подобрали для диссертации тему поэффектней, при удобном случае набавляли зарплату, повышали в должности… А затем он двинулся сам, мощно раздвигая мешающих, и обнаружилось, что он не тот, за кого его принимали. Произошла ошибка, впрочем довольно естественная: все, не обсуждая, согласились, что раз он человек известный, то, значит, и вообще хороший — такое хорошее качество, как известность, не могло появиться без других, таких же хороших, еще лучших человеческих качеств. А Жигалов был по натуре человек бесцеремонный и недоброжелательный. Он добивался успехов энергией и неразборчивостью в средствах. Насколько раньше им гордились, настолько потом его не терпели. «Жаба», — говорили о нем в институте.
Он и вправду чем-то напоминал жабу — огромный и раздувшийся. Он не сидел, а разваливался в кресле. Лицо его было дрябло, глаза пронзительны, жесты властны. Он не умел спорить, но командовал с охотой. Еще лучше он ссорил людей. Это было его любимое занятие — сталкивать сотрудников. Обычно это делалось под знаком борьбы с приятельством. Знакомясь с новыми людьми, он объявлял, что не потерпит кумовства — отныне интригам и склокам конец! После этого начинались интриги и склоки, а он мирил тех, кого ссорил. Лет десять назад он был страшен. То, что когда-то вызывало страх, теперь было лишь отвратительно. У него хватило ума понять, что особенно не размахнуться: два-три партийных взыскания научили его быть осторожным. В кабинете директора института Жигалов уселся прочно — он был исполнителен и настойчив, хорошо знал свою специальную отрасль, а понимания других проблем достичь можно было простым телефонным звонком к любому руководителю группы. И кабинет он устроил себе по вкусу — огромный и насупленный, весь заставленный диванами, столами для заседаний, стульями. Это был типичный кабинет начальника, вообще начальника, по этому кабинету нельзя было определить, чем занимаются люди, над которыми начальствует Жигалов, институт это или промкооперация, завод или торговое управление. Зато каждому было ясно, что восседать здесь может только важная особа и что именно отсюда должны идти приказы, наставления, указания и проборки.
Жигалов, не вставая, поздоровался с Терентьевым и пригласил присесть на диван. Там уже сидел Щетинин. «Пожаловался», — подумал Терентьев о приятеле.
— Нехорошо, Борис Семеныч, — начал Жигалов. — Что же это выходит — видные наши теоретики отказываются писать. Нет, и слышать не хочу!
Терентьев обернулся к Щетинину. Тот равнодушно глядел в сторону. Терентьев не умел долго отказываться. Ему быстро приедались споры, если они не касались научных проблем. Он соглашался, чтобы не тратить попусту время на пустое «словожевание», как он называл такие разговоры.
— Хорошо, напишу. Только не торопите, ладно?
— Торопить не будем. Как назовете статью?
— Думаю так: «Проблемы активности ионов в растворе в свете новых представлений».
— Ага, проблемы! Проблемы нам подойдут.
— Можно идти, Кирилл Петрович?
— Нет, погодите, еще маленькое дельце.
Терентьев догадался, о чем пойдет речь. Он закинул ногу на ногу и постарался придать себе такой же независимый вид, какой был у Щетинина. «Скотина ты, Михаил! — думал он. — Без совести добиваешься своего, но тут я не поддамся».
Жигалов осторожно потрогал рукой клок светлых волос, прикрывающих обширную лысину. Обычно лысины розоватого или желтоватого цвета, у Жигалова она была синеватой. Он начесывал на нее справа волосы, укладывая их аккуратным, очень тонким — чуть ли не в волос — слоем. Лысина от этого не пропадала, но становилась более живой по цвету. Шутак как-то назвал зачес «лысозащитной полосой», название сохранилось. Остряки уверяли, что Жигалов скрепляет свою «лысозащитную полосу» не помадой, а столярным клеем, который-то и создает русый цвет и прочность прически.
— Что это у вас за кооперация появилась? — продолжал Жигалов. — Какое-то вольное товарищество на паях…
— Не понимаю вас.
— Ну как же но понимаете? Кто разрешил Черданцеву заниматься в вашей группе?
— У него возникли трудности по своей теме, он попросил консультации.
— Консультация — одно, совместная работа — другое. На нее требуется специальное разрешение… Разве вы не знаете, что все незаконченные исследования не подлежат оглашению?
— Тема моя открытая, не секретная.
— Тема открыта, а разрешения на опубликование ее результатов пока нет — значит, не вовсе открытая. Он что, приятель вам? Страх не люблю, когда принципы приносятся в жертву приятельству!
Терентьев во время таких пустых разговоров или впадал в скуку, или выходил из себя. Ссориться с Жигаловым из-за Черданцева не имело смысла. Обвинение в том, что Черданцев его приятель, было смешно. Терентьев с возмущением снова посмотрел на Щетинина, гот не шелохнулся, словно спор с Жигаловым его не касался. Терентьев встал.
