Иван Лазутин - Родник пробивает камни
— Здравствуйте, дорогие гостечки.
Николай Васильевич проворно встал и строго, по-военному (чем очень смутил Стешу), отчеканил:
— Здравия желаем, Степанида Диомидовна! Просим к нашему шалашу хлебать лапшу!
Шутка генерала смягчила напряжение, с которым Стеша вошла в столовую.
Ее посадили рядом с Петром Егоровичем, напротив Николая Васильевича. Пока она усаживалась, генерал не удержался, успел подмигнуть ей и бросить очередную шутку:
— Садись, Стеша, садись смелее… С таким орлом, как Петр Егорович, не пропадешь. А если бы он сбрил свои усы, я бы его завтра же определил главным интендантом в часть мою.
— Уволь, генерал! Сроду не ходил в каптенармусах. Поищи что-нибудь поподходящей для старого гренадера!.. — отшутился Петр Егорович.
Напрасно Капитолина Алексеевна пыталась утопить в своем наигранном, бесшабашном веселье чувство предстоящей разлуки, которая печалила Елену Алексеевну, пугала своей неизвестностью Светлану.
Первый тост, по старшинству, был предложен Петру Егоровичу. Взяв в свои закоржавелые, как корни дуба, пальцы хрустальную рюмку с водкой, он поднялся не сразу. Глядя куда-то в пространство, через плечо Светланы, сидевшей напротив, он, словно что-то вспоминая, прищурил глаза. Потом обвел строгим взглядом сидевших за столом, поставил рюмку на стол и налил точно такую же рюмку, стоявшую рядом. И все поняли, почему Петр Егорович налил вторую рюмку. Стеша вздохнула и поднесла к глазам платок.
А когда Петр Егорович встал, то уже не казался таким сутулым, каким был на самом деле.
— Сынок, три раза мы с матерью провожали тебя в дальнюю дорогу. Первый раз в тридцать четвертом году. Давно это было. Тебе тогда было семнадцать лет. Эту свою первую длинную-длинную дорогу ты, сынок, проехал всего на одном трамвае — от дома до завода Ильича. Мы с матерью волновались, ох как волновались… И эта твоя первая дальняя дорога была первым шагом твоей рабочей судьбы. Второй раз мы с матерью провожали тебя в Красную Армию. В тридцать шестом году. И опять мы волновались. А потом радовались, когда на завод и нам с матерью домой от твоего командования пришла благодарность за твою хорошую службу. Третий раз мы провожали тебя в сорок первом, в июне. На Брест, на Киев, на Севастополь уже падали бомбы. Ты хорошо помнишь, сынок, эти проводы. Они были тяжелые для тебя, для меня и для твоей матери. Ты остался жив. С войны ты принес чистую совесть, пять орденов и пять ран. Сегодня мы провожаем тебя в дальнюю дорогу в четвертый раз. Провожаем без матери… Первый раз без матери… — Губы старика дрогнули, голос оборвался. Взгляд его упал на одиноко стоявшую на столе рюмку с водкой. — Я сегодня был на ее могиле… Рассказал ей, что тебе, сынок, руководство завода нашего оказало высокое доверие… И опять она благословила тебя. — Петр Егорович замолк, словно подбирая те главные слова, которыми нужно заканчивать речь. И эти слова пришли. Глядя в глаза Дмитрию, он тихо, стараясь придать больше значимости и весомости своему напутствию, произнес: — Как отец я наказываю тебе, сынок: свято храни чистую совесть рабочего человека. Помни всегда, что ты коммунист. А мне, старику, дай бог дождаться тебя и в четвертый раз. Итак, за вашу дальнюю счастливую дорогу!
Выпили молча, до дна. Даже Капитолина Алексеевна, темперамент которой трудно было чем-нибудь приглушить, и та после слов Петра Егоровича сразу как-то сникла, словно стыдясь своего веселья и острот по поводу полосатых пижам, плиссированных юбок и чехлов на чемоданах. Все ели молча, сосредоточенно, глядя в свои тарелки, но каждый думал о человеке, которого не было сегодня за столом, ради которого стояла одиноко налитая рюмка.
Видя, что тост его нагнал на всех печальные думы, Петр Егорович лихо, по-молодому, вскинул голову, расправил усы и улыбнулся так, что у всех сразу полегчало на душе.
— Эй вы, робята, что заснули?! Молчим, как на поминках… Чай, не на войну провожаем. Лексевна, уж Стеше простительно, у нее глаза на мокром месте, а ты… ты-то что нос повесила? Я еще на вопрос твой не ответил. Давай тост! Хотя нет, нет… Второе слово — генералу. — Петр Егорович повернулся к Дмитрию: — Сынок, наливай всем!.. Мне хоть и восьмой десяток уже давно шагает, а я сегодня от вас не отстану! — С этими словами Петр Егорович налил в свою рюмку водки и, дождавшись, когда наполнятся остальные рюмки и бокалы, подмигнул генералу. — Николай Васильевич, слово за тобой.
Генерал встал. Трудно ему было сразу отрешиться от той волны, на которую настроил всех своим тостом Петр Егорович. Но видно было по глазам генерала, по его затаенной улыбке, что он уже заранее заготовил свой тост. И вместе с тем светилась на загорелом лице почти седого генерала нерешительность: а вдруг, считая, что ты выпускаешь из клетки орла, вместо него увидишь в воздухе воробья? Всяко бывает в застолье, где порой случается так, что совсем неказистый пересмешник-балагур, цена которому три копейки в базарный день, вдруг так поведет за собой компанию, так всех заморочит своими разговорами да байками, что умные ученые мужи и важные генералы сидят, как березовые пеньки на солнце, и глупо улыбаются каждой плоской шутке, каламбуру или анекдоту распоясавшегося весельчака.
Однако такая опасность не угрожала Николаю Васильевичу. В застолье не было ни балагуров, ни шутов, ни анекдотчиков… Но все равно генерал немного стушевался. После речи Петра Егоровича все другие слова могли показаться легковесными, как гонимая по ветру паутина над только что вспаханной пашней. Но раз пришла очередь для тоста, — значит, его нужно произносить.
— Мне очень трудно говорить после вас, дорогой Петр Егорович! — В словах генерала заметно проскальзывал вятский окающий говорок.
Генерал умолк. Он нарочно сделал эту паузу, так как знал, что вовремя сделанная пауза порой может завораживать слушателя и еще сильнее приковывать внимание к говорящему.
— Мой тост будет короткий. Дорогие Елена Алексеевна и Дмитрий Петрович! Как у нас в авиации говорят, чистого и ясного неба вам — туда и обратно! — Генерал поднес рюмку ко рту и, запрокинув голову, опростал ее одним глотком.
После второй рюмки стол ожил. Капитолина Алексеевна вновь по-хозяйски горделиво вскинула голову. Вновь ее голос, громкий и пронзительный (Николай Васильевич сравнивал его со штормовым девятым валом на море), заглушал другие голоса:
— Светочка! Иди, я тебя, миленькая, поцелую!.. Только я одна знаю, какое будущее ожидает тебя, если ты будешь случаться тетку!
Светлана покорно подошла к тетке и, склонив голову, подставила щеку для поцелуя. Шелковистые пряди ее выгоревших на солнце каштановых волос, рассыпавшись, упали на плечи Капитолины Алексеевны.
После двух рюмок десертного вина щеки Светланы полыхали заревым румянцем. Она старалась улыбаться, но стоило ей встретиться глазами со взглядом матери, как улыбка на ее лице сразу же увядала: первый раз она расставалась с матерью и отцом так надолго. В своем ситцевом васильковом сарафане, облегающем ее тонкую, гибкую фигуру, вся она излучала тот неповторимый свет ранней юности, в которой еще не перестало звучать эхо только-только улетевшего детства и уже явно, на глазах, хотя еще неосознанно для нее самой, но уже по законам природы расправляла свои упругие и сильные крылья женщина, готовая стать верным другом, женой, матерью… Во всем ее облике — в лице, в манере слушать собеседника, в трепетной улыбке — Светлана взяла все самое лучшее от отца и от матери. Стремительный разлет отцовских надломленных бровей распластался черными крыльями большой степной птицы над светлыми глубокими озерами материнских глаз, которые грустили даже тогда, когда на лице цвела улыбка. Мягкий излом припухлых, почти детских губ пунцово рдел на ее матовом светлом лице и уже таил в себе что-то такое, от чего потом, через несколько лет, а может быть, и раньше, она будет светлым призраком приходить в сны своих ровесников. Красивая… И это видели все — родные и совсем чужие, незнакомые люди.
Не так бы волновались Елена Алексеевна и Дмитрий Петрович, если бы уже с самого пятого класса Светлана не вытаскивала иногда из карманов пальто и из портфеля записки влюбленных мальчишек. Разве может забыть Елена Алексеевна, как однажды зимой, когда Светлана училась еще в третьем классе, мать ее одноклассника Рогачева Коли призналась ей, что последней мерой родительского воздействия на сына у них с мужем было имя Светланы. Стоило только родителям припугнуть вышедшего из-под власти сына, что завтра же они пойдут в школу и расскажут Светлане Каретниковой о том, как он безобразно себя ведет, он тут же замолкал, становился, как ягненок, ласковым, послушным и почти умолял: «Мамочка, буду делать все, все, только, пожалуйста, не говорите Светлане».
В этом году Коля Рогачев вместе со Светланой окончил десятый класс. Последние три года на городских математических олимпиадах школьников он неизменно занимал первые места и получал призовые грамоты, которыми больше всех гордился старый школьный учитель Арнольд Габриэлевич Яновский, прозванный учениками Яником. Когда Арнольду Габриэлевичу приходилось на родительских собраниях разговаривать с родителями Коли Рогачева, то всякий раз он предсказывал их сыну большое будущее. Польщенный высокой похвалой старого учителя, отец Коли неловко молчал и благодарил Яника, а мать с трудом сдерживала слезы счастья.
