Даниил Гранин - Однофамилец
Но сперва он хотел выслушать показания Лаптева. Получить, так сказать, удовлетворение. Придётся Лаптеву что-то произнести, признаться в постыдной своей ошибке, выставить какое-то оправдание. Каждый человек что-то изобретает в самооправдание. И всё равно он заставит Лаптева просить прощения. Хочешь не хочешь, а просить придётся, и не у этого солидного П. В. Кузьмина, а у того мальчишки, наглеца, которого с таким удовольствием когда-то ставили на место.
Костяная голова Лаптева скрипуче закивала.
— Да, да… Что-то по критериям. Студентом вы были?
— Тогда это было для вас что-то, — торжествующе подчеркнул Кузьмин. А сейчас это оказалось нечто. И весьма!
— Ох, и досталось вам. И этому… Райскому.
— Какому Райскому?
— Он ведь тоже… Или нет… Простите… Райский, кажись, позже. Вы ведь ещё при Лазареве, — окончательно установил он. — Так вы тот Кузьмин?
— Я, я, — подтвердил Кузьмин, радуясь, что Лаптев, по-видимому, узнаёт его.
— Поздравляю, — сказал Лаптев без всякого смущения, как будто он приветствовал успех своего ученика.
Кузьмин осёкся, не сразу понял в приветливости Лаптева ту казённую любезность, какая наросла от бесчисленных защит, конференций, банкетов, симпозиумов. Поздравления по случаю присвоения, присуждения, награждения, назначения…
Через щель этого «поздравляю» увиделась бесконечная анфилада лаптевской жизни, случай с Кузьминым был в ней мелькнувшим эпизодом, рядовым, начисто забытым. Приходило ли Лаптеву в голову, что он когда-то мимоходом переломил всю судьбу студентика Кузьмина?
Обращаясь не к Кузьмину, а к доске, он задал один за другим несколько вопросов. Вопросы были простые и точные, на первом же Кузьмин запутался, следующие вопросы добили его, загнали в тупик, он попробовал выбраться отчаянно и нагло — это, мол, не экзамен, ему не отметка нужна, и он рассчитывал не на ловушки, а на понимание всего замысла, всей концепции. Вот тут-то Лаптев и взвился и за несколько минут превратил такие красивые построения в нелепые нагромождения, сляпанные нахалом или шалопаем. Впрочем, он обошёлся без резких слов. Он был убийственно корректен. И что самое ужасное — убедителен. То нарушение логики, которое восхищало Лазарева, стало вздором, ахинеей. Лаптев был в ударе, он работал на публику, весело, легко: «Трудно, конечно, со столь скромными средствами браться за столь серьёзные проблемы», «Тросточкой звезду не сшибёшь»…
Казалось, навсегда забытые фразочки. Кузьмин извлекал их из тайников как улики. Оказывается, они отлично сохранились, а как он старался забыть, всё забыть. И тот липкий пот унижения, своё позорное бессилие, прикрытое кривой дрожащей улыбкой, то есть снаружи это была улыбка, а изнанка затравленная гримаса — только бы удержаться, не сорваться в слёзы…
— Вы, кажется, со мной не согласились и собирались доказать, продолжал Лаптев, еле различая в сумерках прошлого мелкое это копошение, нечто из жизни козявок. — Собирались… Значит, доказали? Поздравляю.
Спасибо. Жаль, что теперь ваши поздравления, Алексей Владимыч, не имеют той цены. Дорога ложка к обеду. Кстати, я ничего не доказывал. Другие доказали. Всё было правильно с самого начала. Просто теперь это дошло, прояснилось.
Жёлтые глаза посмотрели мимо него, не обращая внимания на едкий тон.
— Может, так оно и лучше.
— Почему же?
Лаптев поскучнел, он всегда скучнел, когда ему приходилось тратить время на объяснения.
— Теорию признают, когда в ней нуждаются. Не раньше. Наши теории, особенно в чистой математике, это ведь изобретения. Мы придумываем то, чего в природе нет. Этим изобретения отличаются от открытия. Открывают то, что существует. Например, нефть. Или Америку. Это большей частью годится. А изобретения нужны, когда их есть к чему применить. До срока они ни к чему. От зелёных яблок что бывает?
— Ах вот оно что. Значит, вы тогда обо мне заботились, я-то думал… сказал Кузьмин. — Выходит, мне благодарить вас надо?
Глаза Лаптева слегка оживились умной насмешкой. Это он любил скрестить шпаги.
— Так, так, — пропел он, и сразу воздух насытился электричеством. — Вы что же, все эти годы математикой не занимались?
— Н-нет… У нас на монтаже всего лишь арифметика. Не простая. Считать надо уметь до ста трёх.
— Это что?
— А это считаем так, чтобы было чуть больше ста: сто один, сто два процента. Для премии.
— Так что же — годы ушли впустую?
— Почему же… — осторожно сказал Кузьмин, гадая, откуда последует удар.
— Ну как же, нынче ведут счёт печатными трудами. Небось и звания у вас нет, и степени? Горюете, что не достигли?.. Ещё бы — не профессор, не доктор. Боже мой, без этого какое же положение. Это ведь для вас показатель.
— Конечно, главный показатель. Был бы я уже давно доктором наук. А может, и больше, — в тон Лаптеву, взведённо отвечал Кузьмин. — И сделал бы немало, и достиг…
— Вот именно, и, вероятно, далеко бы пошли, кафедру получили бы. А может, институт. Одно за другим сложилось бы. А так что вы можете предъявить? А ведь пора, возраст. Скоро, как говорится, с горки.
Каждая фраза Лаптева в точности повторяла тайные мысли самого Кузьмина, разве что интонация была другая.
— …Вы, конечно, намеревались совершить нечто великое. Иначе и смысла нет. Жить рядовым — какой же смысл. Сознавать, что ничего выдающегося из вас не получилось, обидно. Об этом лучше не думать. Лучше избегать таких рефлексий… И вот, пожалуйста, жар-птица сама в руки… Держите!.. Крепче! Теперь-то уж, пожалуйста, не упустите. Последний шанс выпал. Иначе что ж, иначе жизнь ваша не удалась.
Это уж было чёрт знает что — бесстыдно оголить то сокровенное, что едва зашевелилось, и начать издеваться над этим. Не то чтобы заискивать, подольстить, успокоить. Ничего подобного. Лаптев шёл на рожон. Он не искал примирения. Не винился, нисколько.
— Иронизируете, Алексей Владимыч? Как будто вы жили по-иному. Вы-то ничего не упустили, вы достигали и не отказывались.
— Достигал! Изо всех сил! Ещё как старался! — с восторгом подхватил Лаптев. — Потому и говорю. Мы ведь с вами всё мерим достижениями. Хороший человек, плохой — неважно, важно, сколько страниц он написал. Важно получить результат, кто первый получил, тот и хорош. Академик — это великий человек по сравнению с учителем арифметики. Что такое учитель — мелочь. Я, например, людей мерил знаниями. Мне и в голову не приходило, что так нельзя. Даже талантом — нельзя. Что учитель может быть великим, а академик — ничтожеством. Ну как же, у нас, в математике, всё соответствует… Как бы не так. Подумаешь, я первый вывел такой-то метод. Ну и что? А следом Тюткин сообщает миру, что он вводит некое новое понятие. И тотчас появляется статья доктора Сюткина, где вводится другое понятие и доказывается, что понятие уважаемого коллеги Тюткина — частный случай предложенного Сюткиным понятия. Сколько раз я был тем и другим. Математика тут ни при чём, математика дивная наука, но нельзя приносить ей в жертву свою душу. Я многого достиг, да? Но, может, я больше потерял? Думаете, эти гонки мне нравственности прибавили? Нет. Вот спохватился, да поздно. Задумался не потому, что опомнился, а потому, что уже не угнаться. Вынужденно… В наш прагматический век знаете, чего нам не хватает — святых. Праведников не хватает. Церковь, она знала своё дело. И нам бы… О чём это я? Подождите… К чему? Ах да, математика. Нет, не греет… Мне яблонька дороже всяких загогулин.
Горечь его слов удивляла, печалила, не ожидал Кузьмин услышать такое, и от кого — от этого патриарха, прославленного, недосягаемого.
— Как же так? Зачем же вы тогда… — Кузьмин остановился, сказал сухо и убеждённо: — Математика наиболее ясная и чистая наука. Какая другая объективней? Не история же! Из всех наук математика, по крайней мере, наиболее точная.
— Не повторяйте чужих слов, — отмахнулся Лаптев. — Она точная не потому, что достоверная, а потому, что мы можем знать меру неточности своих утверждений. Можем, да не хотим… Если бы я начинал снова, знаете, кем бы я был? Садовником. Или учителем. Музыке бы обучал.
— А ваш талант?
— Отдаю!.. — воскликнул Лаптев. — Вот именно. Талант! Берите! повторил он ликующе, как будто Кузьмин нашёл именно то слово, какого Лаптеву не хватало. — Талант, думаете, счастье приносит? Талант иссушил меня.
— То есть как это?
— Да, да, талант поработил, талант бесчеловечная штука.
— Талант? — всё более изумлялся Кузьмин этой ереси.
— Вы чем занимаетесь?
— Я? Монтажник.
— Не знаю. Но, наверное, это тоже хорошо. А представляете — садовник?
— При чём тут садовник? — возмутился Кузьмин. — Да ведь всё от таланта. У кого талант есть, больше может дать людям.
— А если наоборот? — И взгляд Лаптева стал необычно серьёзным. — Если талант глушит все чувства? Я людей не замечал. Вот и вас, например, я не заметил. Я на уравнения смотрел, возмущался, вижу ошибку, а не человека… Я как пленник этой математики. Приговорён. И всё потому, что когда-то решил, что главное во мне талант. А когда талант кончается — ещё хуже становится. Нет, лучше бы его не было. А как он унижает окружающих! Все чувствуют себя насекомыми. Если б заново, честно говорю, я бы отказался. Вы молодец. Вы ведь отказались?
