Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Я прислушивался, но с губ его опять срывался хрип.
Я переменил ему компресс. Он успокоился и через несколько минут открыл глаза. Они остановились на моем лице с выражением выжидающего, пристального внимания.
— Похоже, ты санитаром, пацан? — спросил он строго.
— Санитаром.
С той же внимательностью, исподтишка, он осмотрел мои руки.
— А почему ж это тебя, малого, приставили?
Я ответил правду:
— От ячейки. Чтоб лучший был уход за тобой, дядя.
Он кивнул головой, губы его дернулись, и к щекам вдруг прилила кровь. Мне показалось, что он не поверил.
— «Дядя», — повторил он с усмешкой. — Н-да, племяш…
Некоторое время мы молчали. Он лежал, полузакрыв глаза, до скрипа сжимая зубы.
— Выпороть бы тебя, змееныш, — проворчал он задумчиво, словно сквозь сон, и вдруг глаза его распахнулись. Они были полны тьмы. Он тяжело потянул руку. — Березовой каши тебе, ерза…
Меня удивили его недоверчивость и беспричинная злость.
— И чего ты не веришь, дяденька? — ласково, чтоб не тревожить его, уверял я. — Думаешь, не от ячейки? — И я рассказал подробно, как говорил с Трофимом, как еще на собрании в нарядной и после, дома, ожидая возвращения ребят, думал об этом и волновался: примут ли меня в комсомол?
Он улыбнулся и сказал мягко, с трудом пересиливая дыхание:
— Ну, ну… Дай-ка плевательницу.
Я побежал в коридор и притащил ящик с песком.
— Дай ближе, — приказал он, продолжая улыбаться, и, когда я склонился над койкой, он плюнул мне в лицо.
Меня ослепил плевок. Я отошел в угол и долго вытирал лицо рукавом рубашки. Я подумал, что с ним начинается нервный припадок, так хрипло стал он хохотать. Я следил за медленными движениями его рук. Как бы чего не сделал он с собою. На подоконнике лежал кривой, как сапожный нож, осколок стекла. Я подбежал к подоконнику и, открыв форточку, выбросил стекло на улицу.
Наконец он притих. Руки его успокоились. Но воспаленные глаза все еще следили за мной. В них кипела ярость.
Мне было жаль его. Может быть, два-три дня тому, не больше, он шел в одной цепи с отцом. Может быть, не будь с ним ребят, лежал бы теперь в одиночестве, где-нибудь в степи и Васька Рыжов.
— Водички ты не хочешь, дядя? — предложил я.
Он не ответил. Под кожей щек опять медленно поползли желваки…
Почему он невзлюбил меня с первого взгляда? Я смотрел на его лицо и колебался: сказать ли ему прямо, сказать, как другу: «Чудной ты, дяденька… И зачем злишься? Ты ведь нужный человек. Выздоравливай. Хочешь — сутками напролет я не буду отходить от твоей постели…»
Я подсел к нему ближе.
— Будешь книжечку слушать? У меня хорошая книжка — про Шерлока Холмса.
Он медленно выругался. Помолчав, он стал говорить грязные слова, растягивая их и словно наслаждаясь этим. Бархатная жилка на его виске напряглась до отказа. Она сделалась похожей на синий от окиси провод.
Я отошел в угол комнаты. Больной начинал бредить:
— Собачья кровь! — хрипел он… — Псина! Ищейка!.. Я вывернул бы тебе жилы…
Глубоко, под сердцем моим, царапнулся страх. Огромный зверь ворочался на койке, и мне казалось, сейчас он спрыгнет на пол… Сейчас, сию минуту ринется ко мне! По я ни за что не ушел бы из комнаты. Ни за что!
Я даже не подумал об этом.
Серый день тянулся бесконечно. Он был, пожалуй, самым медленным днем в моей жизни.
В полдень член бюро Колька Снегирь принес мне кусок хлеба и луковицу. Два раза приходил фельдшер. Он щупал пульс, насильно беря руку больного, не обращая внимания на его брань.
Вечером меня сменил сам Трофим. Он был усталый, но возбужденный.
— Живем, Василий, — сказал он весело. — Подкрепление к нам идет. А пока гуляй. Отдежурил.
Дома я долго не мог уснуть. Передо мною стеклянели ненавидящие глаза. Ветер бросался на стекла со сдавленным плачем. Плач этот переходил в стон.
Долго тянулась эта ночь. Я забылся только под утро и проспал большую половину дня.
Вечером я снова вышел на дежурство.
В барак привезли новую группу раненых. Их разместили неподалеку от комнаты коменданта. Я слышал утомленные крики, ругательства, бред.
Несколько раз я выходил в полутемный коридор. У коек дремали работницы. Долго и настойчиво звал свою мать белокурый красноармеец.
Мой больной не спал. Он пробовал сидеть, но это ему не удавалось. Меня он не замечал. Я хотел помочь ему сесть. Наотмашь он ударил меня локтем в живот.
Потом он попросил воды и выплеснул на меня эту воду.
Неторопливо, рассчитанно чернобородый издевался надо мной.
Когда я поправлял на нем одеяло, он быстро поднял голову и вцепился зубами в мою руку, повыше локтя. С трудом я вырвал руку из его зубов.
Он хохотал, и это уже не было похоже ни на бред, ни на припадок.
За окном металась ветреная ночь. Лихорадя, зудели стекла: то затихал, то снова принимался звать и плакать белокурый.
В полусвете каганца я сидел перед глазами, тусклыми от ненависти, долгие часы. Робкий дождь стучался в стекло. Я подходил к окошку и смотрел в заплаканное лицо ночи. И мысленно я шептал, хотя никто, конечно, не мог услышать меня: «Я знаю, ты трудная, жизнь. Ты очень трудная, это правда. И нужно быть смелым… смелым… смелым…»
Тяжелое дыхание шумело за моей спиной, и время от времени, как под щипцами сахар, хрустели зубы.
На рассвете меня окликнул больной. Я отошел от окна и присел на табурет у койки. Черный смотрел на меня налитыми, тяжелыми глазами. Минуту он обдумывал что-то, не спуская с меня глаз.
— Ты гадина! — сказал он с присвистом и одышкой: — Гадина и сопляк!
Я отошел в сторону. Он приподнялся над подушкой, прислушиваясь к стону за стеной. Я хотел бы отдать ему хоть часть своей силы и здоровья, чтобы он меньше нервничал и страдал. Но не знал, как помочь ему.
— Ишь, распелся… — сказал он неожиданно. — Мы вас еще покрутим… Еще не так запоете!
Меня изумили и потрясли эти слова. Кто же, кто лежал передо мной? Чьи плевки, чьи издевательства выносил я всю ночь? Я бросился к двери и, уже распахнув ее и ступив в коридор, вспомнил последние слова Трофима. «Ячейка поручает… Смотри ж», — говорил он. А вот вчера Колька Снегирь сказал мне сочувственно: «Будь парнем… што камень!» — и потряс кулаком. Тогда я не понял значения этих слов…
В бараке наступила тишина. Раненые больше не стонали. Я закрыл дверь. Всполошено забилось маленькое пламя каганца. Темные блики метнулись по стенам.
Серое осеннее небо медленно вползало в окно.
Я вернулся и присел у койки.
— Трусишь, змееныш?
— Нет! — ответил я спокойно, хотя гулкие барабанчики вдруг заколотили в моих висках. — Нисколько не трушу.
— Врешь!
Рассвет растекался по полу, серый и вязкий. Опять постукивал дождик, словно предупреждая: день начинается.
В восемь часов пришел Трофим.
— Посерел ты, парень, — уронил он сквозь зубы. — Валяй на отдых.
Но я схватил его за рукав и потащил в коридор, подальше от двери.
— Кто это? Кто? — допытывался я, тряся его руку.
Он удивленно наморщил лоб и ответил глухо:
— Иди спать.
Я шел домой как пьяный. Качалась, прыгала улица. Утренняя дробь дождя гремела в моих ушах. В сенцах я упал на рядно в тяжелый, утомительный сон.
Мать, наверное, пожалела меня будить. Она подсунула мне под голову подушку и укрыла старой отцовской шинелью.
Но и во сне меня не покидал рокот дождя. Он вырастал над моей головой глухой пулеметной дробью. Уныло звенели стекла, и мутные тени рушились надо мной.
Меня разбудил Трофим. Он пришел ко мне вместе с Колькой Снегирем. Мать испугалась и обрадовалась таким гостям. Она подумала, что об отце получено какое-нибудь известие.
— Умывайся. Пошли в ячейку, — сказал Колька, стряхивая пыль с моего плеча.
Но я сбросил его руку.
— Ты, Трошка, дурачишь меня! — закричал я, отходя к порогу. — Кто этот, черный?.. Он плюет мне в морду, а ты дурачишь! — И я закатил рукав, показывая двойную лиловую подкову — отпечаток зубов на руке.
Он побледнел и закусил губу. У него мелко задергались щеки и стал хрипловатым голос.
— А ты… думаешь… кто он?
— Чужак — вот кто!
Трофим не удивился.
— Верно, — ответил он. — Белый офицер. Банды сколачивал. Мы его, значит, и зацепили.
Он это сказал, как видно, не испытывая ни малейшего стыда передо мной, но меня теперь вторично обожгла и ослепила горячая и едкая слюна плевка.
— Но разве… — я задыхался и от злости не находил слов. — Разве комсомол… учит, чтобы… терпеть? А не бить их, гадов?.. Врешь ты, Трофим… брешешь! — И я рванулся на улицу. Но Колька Снегирь загородил дверь.
— Постой, постой ты, — сказал Трофим, поправляя в повязке руку, и протянул ладонь, как делал это, агитируя, на поселке. — Мы приказ нашего высшего начальства выполняли. А приказано было сохранить этого беляка. Значит, не всегда с плеча рубить… А может, этак вот, сторонкой, лучше ее сграбастать, вражину?! Черный — этот не уйдет… Он еще своих подручных выкажет… Понял?! Ведь самое главное — всю банду взять!
