Иван Шамякин - Криницы
Вот она уже возненавидела и его, Лемяшевича, за оценку, которую он дал неизвестным певицам. Бросила презрительный взгляд—что он понимает в музыке!
Орешкин сказал, сохраняя «объективность»:
— Тоже наши ученицы, Михаил… Кириллович. Талантов — полна деревня.
Улицу осветили фары машины. Мимо палисадника промчалась «Победа». Раиса бросилась к окну и, когда красные огоньки стоп-сигнала повернули направо в переулок, засмеялась:
— Бородка поехал.
Орешкин тоже засмеялся. Аксинья Федосовна, нахмурившись, заметила:
— Умный человек, а делает глупости, — и пошла на кухню. Виктор Павлович вполголоса пояснил Лемяшевичу:
— Секретарь райкома к нашей одной преподавательнице заглядывает, — и игриво подмигнул.
Лемяшевича это покоробило.
Возвращаясь в школу, он долго думал о людях, с которыми познакомился за день. И почему-то мысли все возвращались к одному и тому же — к ночному визиту секретаря райкома. Как видно, об этом знают все. Смеются… Неприлично шутят, как Орешкин. Школьникам тоже все известно, в деревне ничего не скроешь. В душе росло возмущение этим человеком, которого он видел один-единственный раз, утром в райкоме, и который понравился ему там: простой, энергичный, веселый.
5
Перед началом уборки МТС получила новые комбайны. Хотя наряды на них имелись уже давно, но, как не раз это уже случалось, появление новых машин не принесло руководству станции особой радости: не хватало комбайнеров.
Срочно созвали партийное собрание. После доклада директора о положении с кадрами в МТС сидели, чесали затылки, раздумывали, как разрешить эту трудную задачу.
Директор Тимох Панасович Ращеня обмяк, вспотел, то и дело вытирал большим платком лицо и просил:
— Товарищи дорогие, не курите.
Его критиковали — он молчал. Не впервой. Да и нельзя не согласиться, все правильно. Он виноват. Но что он мог сделать? Ведь для него главное — не волноваться. А попробуй не волноваться, когда на твою седую голову—все шишки. Он тяжело вздыхает. Эх, Тимох Панасович, чего не бывало на твоем жизненном пути, но, кажется, никогда не приходилось так туго. Кабы не эта болезнь, ты мог бы ещё расправить свои широкие плечи бывшего грузчика! Да где там!.. В прошлом году Ращеня заболел и месяца два пролежал в Минске в больнице. Выкарабкался. Но на прощание профессор сказал ему: «Главное — не волнуйтесь, дорогой Тимох Панасович, для вашего здоровья это первое условие».
И вот уже год, как он приспосабливает свою жизнь к этому правилу — как можно меньше волноваться. Все делает спокойно. Однако для этого надо проходить мимо того, что задевает за живое, не замечать недостатков. И он почти научился этому. Но как-то недавно поглядел вокруг себя, на свою работу, и ужаснулся: всё катится вниз. Были сигналы и раньше, что Криницкая МТС начинает отставать: из числа первых скатывается в последние. Говорили об этом на районной партконференции. Ращеня молчал, он теперь не выступал на больших собраниях, избегая волнений. Он слушал и вздыхал. Крикунов хватает, они находились даже тогда, когда МТС занимала первое место в области и держала переходящее знамя.
Теперь он сам все увидел. Стало страшно. Он попросил Бородку поддержать его заявление об уходе.
— Совсем сдаю, Артем Захарович. Каждую ночь сердечный припадок. Пора на более спокойную должность.
Заявления он никому не подавал, но поговорил на всякий случай.
— Что ж, подумаем, — спокойно согласился секретарь. Полагаю, найдем, кем заменить, и ты без работы не останешься.
Это обидело и ещё больше испугало Ращеню: «Значит, и в самом деле конец. В лучшем случае — заведующим какой нибудь райбазы».
Комбайны окончательно выбили его из колеи. Когда-то находчивый, инициативный, теперь он ничего не мог приду мать, не выдвинул в докладе ни одного конкретного предложения, наговорил общих слов. Он это понимал, чувствовал и сидел молча, только изредка вздыхал, и твердо (так ему казалось) решил: просить, чтоб освободили. Разве может он, больной человек, работать в таких условиях. Люди, кадры! А где их взять, эти кадры? И те, что были подготовлены, понемногу разбегаются: кого в армию взяли, кто на учебу ушел, а кто и в колхоз вернулся и живет спокойно — не надо портить нервы из-за простоев, ремонта, из-за запасных частей.
— Необходимо добиться, чтобы колхозы из первого же обмолоченного хлеба полностью рассчитались за прошедший год, гарантировать это людям и попросить вернуться в МТС Онисковца и Плющая. Хотя бы ненадолго, на время уборки, — говорила молодая энергичная женщина, главный агроном. — Оставить всякую гордость. Пусть начальство поедет и попросит… Люди поймут.
— Вы, как всегда, идеалистка, Вера Филипповна, — возразил главбух Иван Берестень. — Попросить можно. Но кто может поручиться, что Мохнач или Грабов рассчитаются?
— Да существует же, товарищи, закон. Надо в конце концов заставить этого Мохнача… Как это можно по году не платить людям за их труд?
— Выходит, можно, — хмуро отозвался бригадир Матвей Солодкий, который до этих пор, по своему обыкновению, не произнёс ни слова.
«Придется, верно, и в самом деле объехать всех, кто бросил работу, снять шапку и поклониться… Но ведь непременно разволнуешься», — вздыхал Ращеня.
Сергей Костянок слушал молча все эти споры. Но не потому, что они его не трогали. Они его волновали, может быть, больше, чем всех. Он злился на Ращеню, на главного механика, так как давно, ещё зимой, не однажды предупреждал их: в МТС не хватает комбайнеров, надо учить людей. С ним соглашались, но так ничего сделано и не было. А теперь — переливают из пустого в порожнее и затылки скребут.
Сергей попросил слова. Все умолкли: его уважали за добросовестность, преданность делу и настойчивость. Сергей пришел в МТС сразу же после войны, из армии. Работая трактористом, учился в вечерней школе. Потом стал бригадиром тракторной бригады. Заочно окончил сельскохозяйственную академию. Теперь это лучший механик МТС по ремонту машин.
Сергей не любил выступать и говорил всегда коротко.
— Думаю, что рассуждать тут особенно не о чем. Комбайны стоять не могут — за это нам голову снимут. Надо принять все меры. Вернуть Онисковца и Плющая во что бы то ни стало. Надо поехать и уговорить, если не умели удержать людей… И надо готовить комбайнеров.
— Готовить? Сейчас? За неделю до уборки?
— А что вы ещё можете предложить? Посадим бригадиров, все они опытные трактористы, и их не трудно будет подучить… Ничего, поработают. Надо ещё подумать. Я, например, берусь подготовить одного комбайнера… Брата моего — Алексея.
— Правильно! — обрадованно поддержали все, кто знал хлопца. — Алёша, считай, готовый механик, не хуже Сергея Степановича. Любой мотор разберет и соберет.
— Комбайн водил?
— Я учил его, когда ещё был бригадиром.
— Ничего, поведет.
Только главный механик Баранов, человек нерешительный и трусливый, спросил:
— А если «запорет» машину, кто будет отвечать?
— Я буду отвечать! — рассердился всегда тихий и спокойный Костянок. — Всё мы боимся, как бы чего не вышло! Человек девять классов окончил!
И Алёша Костянок стал работать на новом самоходном комбайне. Это была его мечта — самостоятельно водить такую машину. Недаром поэты называют комбайн кораблем. Алёша считал, что более поэтичного, более радостного и благодарного труда, чем труд комбайнера, нет на свете. Это увлечение росло у него с каждым днем. Он не уставал сидеть за штурвалом с утра до вечера, от росы до росы, часов по пятнадцать-шестнадцать; комбайнеров не хватало, сменщика у него не было. Помощником работал ученик его же класса Петро Хмыз, парень молчаливый и старательный. Но водить комбайн он не умел и выполнял только вспомогательные операции — заправку, чистку. А в основном занят был на копнителе, помогал колхозницам.
Несколько раз в день наведывался Сергей, тщательно осматривал и регулировал машину. И комбайн работал безотказно. Алеше прямо петь хотелось. С высоты мостика он смотрел на поле в золотых волнах спелой ржи или пшеницы и чувствовал себя хозяином всего этого простора. Приятно наблюдать, как кланяется комбайну хлеб, как планки мотовила хватают стебли и они, подрезанные, валятся на транспортер. Дальнейшего процесса не видно, но Алёша очень хорошо себе его представляет: он ощущает всем своим существом работу каждой части сложной и умной машины. Не совсем ритмично—в зависимости от порции колосьев — шуршат жнейки и транспортеры. Ровно гудят барабан и вентилятор, постукивает соломотряс. Непрерывным потоком сыплется в бункер зерно. Алёша видит это сквозь оконце и безошибочно определяет, где хлеб более, а где менее умолотный. Приятно оглянуться и назад: там расстилается стерня, ровными рядами лежат копны соломы. Особенно приятно охватить взглядом сжатую площадь в конце дня, прикинуть на глаз — сколько гектаров? — и с удовлетворением сказать товарищу: «Ну, брат, поработали мы с тобой на славу. Имеем право и отдохнуть». — «Ого! Еще бы не имели!» — всегда одно и то же отвечает Петро.
