Владимир Садовский - Алмазная грань

Когда дул шалоник, стекло в печах не варилось и шихта была не нужна, а все же ее везли в гуту тачка за тачкой.

— Гоняют как окаянных, а там короба стоят, — ворчали женщины, возвращаясь в составную.

Старший гончар прикрикнул на них, и все умолкли. «Сатану Сатаневича» в составной ненавидели и боялись. Старший гончар не жаловался управителю и приказчику, а расправлялся со всеми своим судом.

— Чего ты гоняешь их, Кондрат Кузьмич? — заступился за женщин Кириллин. — Они верно говорят: сегодня шихта не понадобится.

— Ты иди, родимый, куда шел, без тебя разберемся, — сухо оборвал старший гончар. — С меня требуют, и мне отвечать. Нам ведь поблажек нет... Мы по ярмаркам и Питерам не гуляем.

Кириллин вспыхнул, но молча пошел дальше.

В гуте народ тоже томился от вынужденного безделья, хотя на первый взгляд казалось, что работа кипит по-обычному. Из печей выбивалось дымное пламя, и сизый чад слоился над цехом.

Гутарева не пришлось долго искать. Он сидел на опрокинутом коробе и ел размоченный в воде конопляный жмых.

— Здравствуй, Василий, — сказал Кириллин, присаживаясь рядом.

— Здорово, коли не шутишь, — угрюмо ответил гутеец, продолжая жевать. — Угостил бы, да боюсь, не понравится тебе моя закуска.

Кириллин, подняв тонкий березовый хлыстик, задумчиво чертил по пыльному полу.

— Хлеба-то что же не возьмешь у меня? — спросил Александр. — На хлеб обижаться нечего. Прости, погорячился прошлый раз.

— Ничего, — неопределенно протянул Гутарев. — Своего хлеба нет — у людей не наешься. Прежде, у Поливанова, хоть два дня на себя могли работать. Посевы были. С грехом, а все же к земле лепились. Здесь уже не то. Ни отдыха, ни срока тебе... И смерть-то про нас забыла.

— Что накликаешь на себя?

— Да уж лучше бы... один конец.

Кириллин вздохнул. Поднявшись, он напомнил:

— Заходи вечерком. Возьми хлеба-то.

— Ладно, там видно будет, — равнодушно сказал Гутарев.

Прекращался шалоник, и все возвращалось к прежнему.

В овраге за поселком ломали известняк. С речки тянулись подводы с песком. Около поселка они встречались с обозами, подвозившими дрова. Жизнь входила в привычную колею.

Год от года все больше разрастался завод. Не две, как при отце Степана Петровича, а восемь варочных печей отравляли дымом воздух в поселке.

Приземистые, покрытые копотью мастерские привилегированного завода Степана Корнилова все теснее смыкались внутри двора. Расширять двор уже некуда: новый забор поставили у самой кручи над прудом.

В продымленных, придавленных кровлей мастерских — каторга. Степан Петрович не баловал своих людей. Долго раздумывал, прежде чем поставил водяную мельницу для помола известняка. Остальное все делалось руками, ногами. И за все расплачивались легкими работные люди.

В дымной полутьме и угарном чаду гуты люди работали проворно. Концом длинной железной трубки мастер брал из пышущего нестерпимым жаром огненно-желтого озера быстро розовеющую каплю стеклянной массы — это было начало его тяжкого и сложного труда. Когда же труд был завершен — возникала чаша или узкогорлый графин. Среди отсвечивающих огнями стеклодувных трубок мелькали ребята — сыновья, внучата, братья и племянники мастеров, взятые в учение. Так издавна велось — от старшего в роду шло мастерство: дед — гутейский мастер, и внуки становились по нему гутейцами; у отца-гравера сыновья перенимали искусство светлой и матовой рисовки.

Гулко постукивая деревянными колодками, подвязанными к босым ногам, снуют у печей подручные, подавая мастерам трубки. Расплавленным золотом рдеет горячее стекло на трубках. От его жгучего прикосновения обугливаются, дымясь, края деревянных форм, в которые выдувают огненную массу стекла. Темнеют от пота холщовые рубахи, крупными каплями выступает пот на лицах мастеров. Пот щиплет ученикам глаза, но ребята стараются не отставать, бодриться, как взрослые.

Большими швецовскими ножницами срезается темно-вишневая кромка у вынутого из формы кубка, быстро заравниваются края, и кубок уже у подручного. Снова уходит к огню рожденное огнем стекло. После отжига в опечке кубок не будет бояться ни жаркого пылания пунша, ни холодного кипения пенного кваса, в котором плавают тонкие льдинки.

Встречаясь с мастерами-граверами, Кириллин беседовал с ними и внимательно присматривался к новым работам, появившимся за время его отсутствия. Жбаны, вазы, винные приборы радовали глаз. Каждый стремился сделать свою вещь лучше, искуснее, чем делал другой. Кириллин всегда испытывал чувство гордости за тот трудолюбивый замкнутый народ, с которым работал рука об руку. Эти люди брались за непостижимые дела и делали так, что радовалось сердце и гордо было сознавать, что дух человека не сгибался от житейских невзгод, что люди, придавленные гнетом, лишениями, создавали чудесные вещи.

Выйдет из рук мастера кубок с ножкой, похожей на переплетенные тяжелые листья аканта, и приказчик запишет ему в книге еще одну вещь. Если кубок заказной, гутейскому мастеру лишний гривенник в день положат. Простой, не заказной вещи другая цена.

Хоть немного, но все же платили каждому, а Гутареву за два месяца не пришлось ни гроша. Кириллин убедился в этом, заглянув к приказчику в книгу.

— Послушай, Степаныч, почему Гутареву ничего получать не приходится? — спросил Александр Васильевич.

Приказчик сдвинул на лоб очки, внимательно посмотрел на мастера и почесал пальцем клинышек бородки. После некоторого раздумья неуверенно ответил:

— Не знаю. Он, может, не мастер, а ярыжка подзаборный, этот Гутарев?

— Зря не говори, — остановил Кириллин. — Нет ли ошибки?

— Ты тоже зря-то не говори! — рассердился приказчик. — В моей книге ошибки быть не может. Любую запись смотри. Хочешь, твою покажу?

— Не надо, и так знаю.

— Смотри. Вот щет Василия Кустова с пятью сынами. Заработали за месяц пятнадцать рублей — все до полушки записано. Три ведра вина в фабричной лавке за месяц набрали — записано, четь ржи и овса мешок — записано. Рыбу вяленую брали... Ничего не пропущено. Осталось три гривны выдать на руки — получай. У меня, брат, ошибки не бывает.

— Я не про то, Степаныч. А может быть так: не захочет управитель платить мастеру, и не будет записей?

— Э-э, Лександр Василич, вон ты куда метишь!.. Всё, милый, во власти управителя. Я кое-что слышал, да помалкиваю. Наше дело сторона. И напрасно ты в это дело вяжешься. Управитель найдет чем прижать. А мне что ж — не дают записей о товаре, и платы нет...

— А крест-то на тебе есть? — вскипел Кириллин. — Выходит, грабить, душить человека на глазах будут, а ты в сторонку отойдешь?

— Что же делать, милый? Плетью обуха не перешибешь, а себе глаза выхлестнешь.

— Барину надо рассказать. Он, поди, не потерпит.

— Попробуй, скажи, — усмехнулся приказчик, — может, сойдет. У барина к тебе сердце мягкое — такого мастера поискать, а мне на рожон лезть нельзя: не простит управитель. Погоди, он еще насолит и тебе.

— Посмотрим, — тряхнув головой, ответил Кириллин. — Я не из робких, Степаныч, — прибавил он, прощаясь с приказчиком,

У дверей кирпичного здания конторы Кириллин столкнулся с хозяином. Степан Петрович явно был не в духе. Брезгливо морщась, он вытирал платком правую руку.

— Вот наслание божье этот ветер, — ворчливо буркнул Корнилов, искоса оглядывая мастера, комкавшего в руках поярковую шляпу. — Пыль везде страшная... Ты что-то сказать хотел, Александр?

— Управитель над мастерами измывается,— хрипловатым от волнения голосом произнес Кириллин, опустив глаза,

— Что? — переспросил Корнилов, сдвигая седые клочковатые брови. — Чем тебя обидели? Я и управителю морду набить могу, если безобразничает.

— Я не о себе, Степан Петрович! Другого мастера со света сживают, Василия Гутарева.

— Сживают? Что ты говоришь?

Кириллин заметил, что хозяин хмурится. Но мастер, чувствуя нарастающий гнев, твердо повторил:

— Нехорошо делает управитель. Два месяца ничего мастеру не платит.

— Постой, постой, — перебил Корнилов. — Кто не платит? Управитель только мои деньги раздает. Кто вам платит? Я. Выходит, хозяин завода кровную копейку у Гутарева зажуливает? Он мой товар портит, а я, значит, с поклоном: «Примите денежки». Не было так! И не будет! — багровея, крикнул Степан Петрович. — Заруби это себе на носу и постарайся не совать туда, где ему быть не следует!

«Похлопотал называется, — с горечью подумал Кириллин, глядя вслед уходившему хозяину. — Верно говорил приказчик: плетью обуха не перешибешь. Да где у меня голова-то? Можно ли найти правду работному человеку?»