Билет на проходящий - Ильдус Вагизович Закиров

Билет на проходящий

Матери моей

ГЛАВА 1

На этом пригорке когда-то стояла рига. И в жатву на всю округу разносился стук молотилки и лохмато сутулились беспорядочно сваленные валы ржаной соломы. Двигались к риге от утренней зорьки до вечерних сумерек, переваливаясь на кочках, подводы со снопами. Шли через пригорок, торили стежки лаптями, кирзовыми сапогами наработавшиеся в поле бабы и мужики. Следы тех времен — полузаросшая травой колея от ошинованных тележных колес и пересекающиеся тропинки — почти со всех сторон опоясали гору, обнажив жирный, присыпанный мелкими синеватыми гальками чернозем.

Риги здесь давно уже нет. На том месте, где до самых снегопадов сутками надрывалась молотилка, выросла тихая крестьянская изба с крытым двором, за которым тянулась на диво привольная пашня. Перебралась сюда из Марьяновки, с другой стороны застегнутой деревянными мостками речки, Анна Анисимовна Герасимова, когда еще был жив муж ее, Архип Данилович. И не по прихоти жить в одиночестве, подальше от мирской суеты — нелюдимыми в деревне Герасимовы не слыли. Узким показался им огород, стиснутый с обеих сторон соседскими пряслами и упирающийся нижним концом в осокистый, кочковатый берег Селиванки.

Архип Данилович Герасимов вернулся с фронта контуженый и на деревянной ноге. На первых порах сторожил в Марьяновке общественные амбары, получал на трудодни пуд с небольшим хлеба в месяц. Столько же примерно перепадало от колхоза и Анне Анисимовне, которая летом и осенью была занята на покосе и сортировке зерна, а по снегу возила на безжеребьей кобыле корма с дальних лугов.

Годы послевоенные, кругом нехватка… Худо было. Отдежурив ночь у полупустых амбаров, Архип Данилович ходил осунувшийся, сильно припадая на деревяшку. Жадно глотая махорочный дым, прислонившись спиной к поблекшему пряслу, говорил жене: «Да разве это житье, Анна? Крыша продырявилась, сени валятся. Муку мерим ложкой. Степан бредет в школу в латаном-перелатанном, будто беспризорник, никак пальтишко не можем ему справить. И не нажить нам добра на одних трудоднях, не то время. А что делать, ума не приложу…»

Возможно, Архип и Анна Герасимовы так и не додумались бы, как осилить нужду, переиначить свою жизнь, не подскажи выход их сосед — Аристарх Петрович Зырянов. Частенько заходил он к Архипу Даниловичу — знали друг друга с детства. Соскучились, видимо, за войну по беседам задушевным, не могли наговориться. И вот как-то, медленно свертывая цигарку, Зырянов сказал: «Тяжко, тяжко, Архип. Больше приходится надеяться на свою усадьбу, она кормит и одевает. А огороды-то у нас с тобой малы по теперешним временам. Давно поглядываю я на тот вон взгорок за Селиванкой. Даром земля там пропадает. Ежели по-доброму ее вспахать, проборонить да посадить поболе картошки и, скажем, овощей, жить можно. Станция-то, Ласьва, рядышком, народу на поездах сотнями валит, продавай, как говорится, излишки. Вот и деньжонки прибудут на одежку-обувку и на иное необходимое…»

За окном, на улице, натужно заскрипела колодезная цепь. Там, вцепившись всеми десятью пальцами, налегая плечом, крутила железную рукоятку Лепистинья Мокеевна Зырянова, вытаскивая тяжелую бадью с плещущейся через край водой. Аристарх Петрович мельком посмотрел на жену и неторопливо, рассудительно продолжал:

— …Перебрался бы туда, за речку, я сам, отгородил бы участок, да должность не позволяет: в колхозном правлении состою. Тебе, Архип, проще. Рядовой колхозник, ногу на войне оторвало, никто поперек не встанет. Уж мне-то можешь поверить. А вообще я так мыслю: мы, пролившие кровь на войне, имеем особое право на зажиточную жизнь.

Зырянов сидел на лавке возле течи, правая, израненная рука у него висела на черной подвязке у груди. Торчали, будто рога, большой палец и мизинец со сбитыми ногтями, а на месте остальных синел затянувшийся шрамом распадок. Чуть повыше руки, на линяющем сукне кителя, подрагивала на черно-желтой ленте медаль. Сверкал на ней Сталин в маршальском, полыхали по всему кругу облетевшие мир, вошедшие в историю слова: «Наше дело правое. Мы победили».

Аристарх Петрович тоже был на фронте. Пришел оттуда года на полтора раньше Архипа Даниловича и уже успел стать заведующим единственной в колхозе животноводческой фермой. Советы, поддержка такого человека, вдобавок соседа, что-то значили!

Архип и Анна Герасимовы не могли заснуть всю ночь, так взбудоражил их разговор с Зыряновым, такими надеждами переполошил. Утром, спозаранку, поднялись на пригорок, осмотрели его, обошли со всех сторон. Земля стелилась — хоть трактором борозди. На трактор Герасимовым рассчитывать, конечно, не приходилось — на весь колхоз один-единственный эмтээсовский «натик». Но лошадь с однолемешным железным плугом они все же выпросили у бригадира.

Правда, Федор Семенович Байдин, мужик не злой, покладистый, намекнул, что за одно «спасибо:» такое не делается. Пришлось Анне Анисимовне сбегать в лавку и принести от продавца в долг две поллитровки беленькой. «Пашите, я не возражаю, — великодушно разрешил Федор Семенович, изрядно захмелев. — Только того, не очень-то жадничайте. Дорофей Игнатьевич Караулов, председатель наш, знаете, этого самого не любит».

Герасимовы страдовали на пригорке несколько дней, от восхода до заката солнца. Не так-то легко было кроить стареньким плугом неподатливый, упругий, будто резина, дерн. Налегали на плуг изо всех сил, в четыре руки, чтобы не свалилась спотыкающаяся от натуги, с выпирающими ребрами колхозная лошадь. Но зато какая благодатная земля ложилась в пласты!

— Жить будем! — возбужденно приговаривал Архип Данилович, запуская руки по самый локоть в жирный, прохладный чернозем.

Пока мерин, благодарно кося глазом на неожиданно подобревших пахарей, хрумкал мешанкой из измельченного лугового сена и ржаных отрубей, Архип Данилович и Анна Анисимовна пристально глядели на дальнюю лесополосу, тянущуюся по низине. Над ней стлался дым, и под этой курчавой, быстро тающей завесой, оглашая леса и долы протяжными гудками, катили на станцию пассажирские и товарные составы.

Сама станция с пригорка не просматривалась, закрывал ее выступ густого соснового леса. Но Герасимовы мысленно видели и людный перрон, и рыночный ряд чуть в стороне, где бойко шла торговля свежими и малосольными огурцами, помидорами с ярко-красной прозрачной кожицей, вареной рассыпчатой картошкой… Зажигаясь небывалой радостью, снова ворошили руками ждущую семян, мягко взбитую землю, прикидывали, что урожая с нового огорода хватит не на одну сотню пассажиров, а тот народ не жадный, не торгуется, берет огурцы и картошку не штучками — тарелками и авоськами.

Войдя в азарт, позабыв о наказе бригадира не