Алая радуга - Сергей Иванович Черепанов

Алая радуга

АЛАЯ РАДУГА

Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Когда пели вторые петухи, председатель Октюбинского комитета бедноты Антон Белошаньгин уехал на подводе в Калмацкое. Еще вечером, обсуждая положение в селе, комитет единодушно решил обратиться за помощью в райком и райисполком. Так и записали в протоколе:

«Дать Антону Белошаньгину строгий наказ, чтобы с пустыми руками из Калмацкого не вертался. Пусть нам выделяют какое ни на есть тягло, потому как становится невтерпеж — надо пахать пары, иначе на будущий год придется нам сеять по жнивью и опять кланяться кулакам за хлеб. Кулаки-то уже давно пары наготовили, а мы, которые при одной лошаденке либо совсем без тягла, все еще в затылках чешем, не знаем, как быть, впору самим в борозду становиться. Раньше, ежели кому туго становилось, те шли к богатым мужикам, кланялись: вот-де помогите пары вспахать, а мы потом осенью вам своим горбом на молотьбе отработаем. В нонешное лето наши дороги с кулацкими элементами совсем разошлись. Больше подступу к ним нет. И хлеб для советской власти они дать не хотят, и с нашего брата за каждую мелочь три шкуры дерут. Так что пусть нам райком и райисполком помогают. На крайний случай, коли негде тягла взять, может, председатель райисполкома своих выездных коней препоручит на время. Доверяем Антону Белошаньгину дать райисполкому любой залог в том, что кони после подъема паров будут сданы обратно в целости и сохранности».

На выезде из села повстречался Белошаньгину Иван Якуня. Шел Иван походкой усталого человека, наклонив голову и опустив плечи. Поравнявшись с ним, Белошаньгин приостановил коня.

— Ну, чего ты, земляк, голову-то вешаешь? Совсем, что ли, нужда одолела?

— Небось повешаешь! — мрачно ответил Якуня. — Поди-ко, сам знаешь, какие, наит, у меня дела. В начале вёшны кобыла сдохла от ящура, потом Пелагея здоровьем заскудалась, все лето на печке лежит, стонет. Куда ни коснись, везде надо самому: и в поле, и дома. За вёшну да за лето, наит, по уши в долги влез. Одному Прокопию Юдину задолжал столько, что с двух десятин урожай соберу и, наверно, не рассчитаюсь. Да и хлеба-то, наит, того… растут, как на грех, худые. Вот сейчас с поля иду. Не глядели бы глаза, наит, на такие хлеба. Как жить дальше? Да вот и пары тоже не подняты, а земля-то гудёт, просит. Эх, жизня, чтоб ей, наит, провалиться в тартарары!

— Жизня-то да-а! Никуды у нас пока жизня не гожа, — подтвердил Белошаньгин. — Но ты, Иван, держи грудь колесом! Кончается она, эта темная наша жизня, потерпи малость, и взыграет она по-другому.

— Ничего она не взыграет, — безнадежно махнул рукой Якуня. — Коя доля радости нам от бога была положена, всю ту долю богатые мужики в свои клети под замки закрыли да, наит, накрепко припечатали.

— Ну, мы те клети откроем!

— Где уж вам открыть! Хлеб-то у первоулошных не могёте стребовать, не то ли нашу долю. Старики бают, будто слово надо какое-то знать.

— Может, и без слова обойдемся! — засмеялся Антон Белошаньгин, трогая коня. — Вот пар подымем и возьмемся за них всем обществом.

Вскоре подвода скрылась в предутреннем мраке, но Иван Якуня еще долго смотрел ей вслед, размышляя над словами Белошаньгина. Потом, не торопясь, дошел до своего двора, постоял у покосившихся жердяных ворот и только тут сообразил, что, по-видимому, Антон не зря посоветовал держать грудь колесом и головы не гнуть. О ночном заседании комитета бедноты Якуня не знал, однако догадался: по пустяковому делу не погнал бы Белошаньгин в Калмацкое ни свет ни заря. И он начал думать, какое все-таки дело и какая связь есть между ним и той новой жизнью, которая должна в скором времени наступить. Но чем больше думал, тем больше становилось ему это неясно. Наконец, окончательно запутавшись и расстроившись, он, не заходя в избу, отправился в сельский совет.

На высоком крыльце сельсовета сидел дежурный исполнитель Фома Бубенцов и, чтобы не дремать, стругал палку. Во дворах богатых мужиков полно злых собак, каждый день ему приходится от них отбиваться, иначе хозяев в совет не вызовешь. Так что палка вроде помощника, и потому стругал он ее с особым старанием.

— Здоро́во живешь, Фома! — сказал Иван Якуня, подходя к Бубенцову и садясь с ним рядом. — К дню, что ли, готовишься?

— Ага! Служба, язви ее! Хочешь не хочешь, а готовиться надо. Вот, того и гляди, явится начальство, погонит по дворам. Они, мужики-то, как хомяки, по норам сидят. К иному раза два-три приходится сбегать. То ему некогда, то недосуг.

— Не спит начальство?

— Не спит. Павел Рогов незадолго перед тобой из совета ушел, должно все-таки сморило его. Белошаньгин в Калмацкое на подводе угнал, а Федот, кажись, все еще у казенных амбаров — обоз, что ли, собирается отправлять.

— Забота кому хочешь уснуть не даст, — сочувственно вздохнул Якуня. — Время, наит, больно горячее.

— Да уж горячее-то некуда. Хлеб надо заготовлять и сдавать государству, это тебе раз! Пары пахать — два! Сенокос не пропустить — три! И все надо. Все надо! Добро бы еще мужики не шумели. А то ведь шумят! Никому не охота в экую пору хлеб отдавать. Вот уж и петровки близко. Хлебушко-то лишь у богатых мужиков и остался. Да поди-ка у них его выпроси! Как собаки на сене.

— Белошаньгин-то чего в Калмацкое погнал? Тоже насчет хлеба либо по другому какому делу? — перебивая Фому, спросил Иван Якуня. Разговор с председателем комитета бедноты все еще не давал ему покоя.

— Не-е! Энтому поручили насчет тягла добиваться, — ответил Бубенцов. — Пары хотят подымать в складчину, за тягло не кланяться больше богатым мужикам. Тут позавчера главный партейный секретарь из Калмацкого был и будто бы посулил коней нам выделить, а то еще лучше: похлопотать перед шефами из городу насчет машины, по прозванию трактор.

Якуня беспокойно заерзал, завздыхал, но как ни сдерживал любопытства, все-таки не утерпел:

— Какая еще, наит, такая машина? Поди, врут!

— Кто ее знает! И соврут, так недорого возьмут. Но партейный-то секретарь баял, будто в самом деле такая машина в городу есть: сама пашет, сама боронит за десятерых коней. Бегает, как самокат.