Михаил Коршунов - Синяя песня

Михаил Коршунов

Синяя песня

1

Длинные накатистые волны, подымаясь еще далеко в море, на песчаном мелководье, медленно идут на берег. На их верхушках шелестят белые султаны пены. Морская трава, свалявшаяся в коричневый поясок, лежит вдоль берега у самого края прибоя. В траве копошатся мелкие крабы и улитки.

Берег — узкая стрелка. По одну сторону — гнилое море Сиваш, по другую — Азовское.

Место пустынное, нежилое: песок да ракушки. Ни деревьев, ни пресной воды. Только кустики песчанки и степные жесткие цветы дроки.

Жили на стрелке дед Ермак с внучкой Капой.

Дед сторожил соль, которую рабочие добывали из Сиваша. Ее посылали на химический завод в Запорожье, ставили опыты.

Дед прикрывал соль рогожей, чтобы не раздувало ветром, сушил, перебрасывал лопатой. Оберегал от коз, которые приходили стадами из соседнего поселка Джурчи.

Рабочие были сезонными. Когда приезжали, разбивали палатки. Добыв нужное количество соли, оставляли деду Ермаку для окончательной просушки, сворачивали палатки и уезжали.

И вновь на стрелке возвышался одинокий дом из белого севастопольского камня с медным флюгером на крыше, пропахший рыбацкими сетями и канатами, сложенными на чердаке.

Возле дома под навесом стояла железная бочка на резиновых надувных колесах. В ней была питьевая вода.

Шофер. Георгий дважды в неделю привозил полную бочку и забирал пустую. Бочку он цеплял к маленькому открытому автомобилю с брезентовым верхом и деревянным на заклепках рулем. Привозил еще Георгий табак для трубки. Больше деду Ермаку ничего и не надо. Главное — табак. А для Капы главное — море, которое было рядом, у самого дома.

Пробеги двадцать шагов от порога, и вот оно, море, — синяя песня!.. И Капа любила эту синюю песню до щемящей боли в сердце, до слез!

…Встанет утром солнце и разбудит море. А море тронет пески и разбудит в песках желтый ветер. А ветер повернет на крыше флюгер, зашумит вертушкой и разбудит Капу.

Растопив мангал и поставив на него чайник, Капа хватает гребешок и бежит к морю.

Над морем летают дикие голуби. Плавает пух одуванчиков: за ночь его нанесло ветром со стрелки, и он держится на воде. Когда поднимется первая волна, пух намокнет и утонет.

На берегу на бревенчатых катках стоит баркас «Гном». Он такой же старый, как и якорь, который свисает с его носа. Еще дед в молодости рыбачил на этом баркасе со своими сетями.

На «Гноме» давно уже не плавают. С тех пор, как пропали рыбьи пастбища и большая рыба ушла.

Сохранились и цементные чаны для засолки бычков и султанки, и домик-кухня для стряпухи, и ворот с тросом, чтобы вытаскивать из воды лодки, и колья для починки и сушки сетей. Стоит и рыбацкая вышка, сколоченная из жердей, с лестницей. С вышки наблюдали за ходом рыбы.

Капа сбросила платье и вошла в утреннее море.

Вода светлая и тихая до самого дна, где лежит ребристый песок. Под ногой он вскидывается облачком и медленно оседает, затягивает след ноги. Вздрагивают, плещутся на ребристом песке водяные тени, бродят пугливые мальки. Спят тяжелые молчаливые камни.

Капа плывет в фиолетовую глубину моря. Уходит из-под ног ребристый песок, густеют водяные тени. Капа ныряет с открытыми глазами.

В глубине, подсвеченная солнцем, висит розовая лампа медузы.

Капа переворачивается на спину и плывет к берегу. Прохладная вода обтекает плечи. Звонко и чисто стучит сердце. Без устали бьют воду ноги. Широкими взмахами работают руки. Капа выходит на берег. Сквозь тонкую кожу просвечивают голубые жилки, будто наведенные морем.

Капа не спеша расчесывает гребнем волосы. Потом ложится на мелкие сухие ракушки, подкладывает под голову руки и смотрит вдаль, где море слепнет в солнечном разливе, безбрежное и сильное. Где поднимается в небо дым летних облаков, а в бурю летают соленые косяки брызг.

На десятки километров тянется пляж. И на нем только Капа и дикие голуби. Старый «Гном» и пух одуванчиков.

Желтый ветер высушил Капины волосы и рассыпал по плечам, легкие и длинные.

В море вдалеке, куда смотрела Капа, родилась первая волна. На верхушке зашелестел белый султан пены. Волна дошла до берега и потопила одуванчики.

Послышался сигнал автомобиля. Это Георгий вез воду и звал сигналом Капу.

Капа надела теплое от солнца платье и побежала навстречу маленькому автомобилю, сзади которого на резиновых колесах катилась бочка с водой.

Дороги на стрелке нет. Ровный, слежавшийся ракушечник и крепкие, затвердевшие пески. Можно ездить вдоль и поперек.

Георгий при виде Капы тотчас повернул к ней.

— Здравствуй, Георгий! — кричит Капа и размахивает гребешком.

— Здравствуй, скворчонок! — высовывается сбоку из машины Георгий и машет восьмиугольной кепкой.

Кепка эта знаменитая.

У маленького автомобиля давно уже отломались «дворники». И в дождь Георгий на ходу протирает кепкой стекло. Несколько раз восьмиугольную кепку пытались съесть козлы, когда Георгий забывал ее в машине. А за подкладкой кепки хранилась наждачная пилка, чтобы зачищать пригорающие в моторе контакты.

Капа забирается в автомобиль вперед, к Георгию.

— Ну, как старик? — спрашивает Георгий. — Табак не кончился?

— Кончился. Сердитый.

— Повеселеет.

И Георгий кивнул на заднее сиденье, где лежал перевязанный шпагатом листовой табак. Внизу у сиденья стоял короб с углем для мангала.

— А тебе Марик не повстречался?

— Нет. Спит, наверное.

— А Пухляш?

— Тоже нет. Зато Разбой повстречался. Сюда идет.

Капа засмеялась. Разбой — самый отчаянный козел на стрелке. Это он хотел съесть восьмиугольную кепку вместе с наждачной пилкой.

Дед Ермак не любит Разбоя. Считает, что от него больше всего беспорядков и что другие козлы тянутся за ним и во всем подражают.

Отгоняя Разбоя от опытной соли и глядя на его черные с косинкой зрачки и повыдерганную бороду, дед Ермак качает головой: «Сотворил бог — и заплакал».

Георгий и Капа едут к дому. Слышно, как в бочке плещется вода.

Дом виден издали. Крытая оцинкованным железом крыша остро сверкает. Вдоль стен висит, вялится на солнце рыба: недавний улов деда Ермака.

Возле порога дымит мангал. На нем вместо чайника уже стоит чугунок: дед варит бычков с луком и стручковым перцем.

Георгий въезжает под навес, отцепляет полную бочку и подкатывает для прицепа пустую. Капа вытаскивает короб с углем.

На пороге появляется дед Ермак в рубахе навыпуск, простроченной понизу красной ниткой.

— Приехал, значит, — говорит дед. — Ну, иди в дом, бычками с перцем угощать буду. Рыба к нам подходить начала.

Георгий протянул деду табачные листья. Дед повертел их, отломил кусочек, растер в пальцах, понюхал и одобрительно хмыкнул:

— Годится… А ты, — обернулся он к внучке, — воду из старого бочонка в рукомойник выпусти.

— Выпущу.

— И за бычками пригляди, чтоб не перекипели.

— Пригляжу.

— Крышку попусту не поднимай — навар ослабнет.

— Да что я, не знаю! — рассердилась Капа.

Дед всегда давал указания по хозяйству. А когда кончался табак и холодная трубка валялась на лавке, он указывал особенно усердно. И, если внучка не слушалась, обижался и говорил: «Невеличка ты, Капитолина: растолочь в ступке — и на понюшку табаку не хватит, а чистой вредности сплошные проценты».

Георгий и дед Ермак вошли в дом.

Капа выпустила из старой бочки, которую Георгий увезет с собой, остатки воды в ведро. Наполнила рукомойник, потом прошла в степь, где у камня Петушиная Шпора стояла поилка для голубей, и налила в нее воды.

Вокруг поилки сидели угрюмые жуки и пауки-сенокосцы на высоких соломенных ногах. Они тоже пришли пить воду.

Покончив со старым бочонком, Капа подняла крышку чугуна. Бычки с перцем были готовы. Капа ухватила тряпкой чугун и внесла в дом.

Дед тонко заточенным ножом резал на дощечке табачные листья.

Георгий подмигнул Капе в сторону деда. Капа улыбнулась и в ответ тоже подмигнула.

— Над стариком смешки выстраиваете…

Поднял голову дед Ермак, нашел под рукой трубку и набил ее табаком.

Капа сбегала и принесла в щипцах уголек из мангала.

Дед положил уголек в трубку. Трубка вздохнула и ожила.

2

Бычки со стручковым перцем оказались под силу одному деду Ермаку.

Георгий откладывал ложку, кашлял и вытирал рукавом глаза. Капа крепилась, но потом тоже начала кашлять и смахивать слезы.

— Прошибает, злоязычники! — подшучивал дед Ермак. — Хилое вы племя, на ратный подвиг неспособное.

— Нет, способное, — ответила Капа, все еще со слезами на ресницах. — Только без ваших стручков и бычков!

— В прежние года, — важно поднял ложку дед, — когда я служил в пушкарях в Шестом Яртаульском семисотенном гвардейском…

Тут во дворе хрипло, как треснутый кувшин, заблеял Разбой.