Александр Шеллер-Михайлов - Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ

Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Нѣтъ-съ, что вы, господа писатели, ни говорите насчетъ нашихъ доходцевъ, пенсій или относительно знаковъ отличія, какъ тамъ ни разсуждайте, подъ вліяніемъ разныхъ этакихъ житейскихъ недоразумѣній и непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, а положеніе наше весьма шатко. Не подумайте, что я намекаю этимъ на сатиры какія-нибудь ни комедіи обличительныя, гдѣ нашего брата, чиновника, такъ сказать, въ утреннемъ халатѣ и ночномъ колпакѣ, напоказъ публикѣ, на сцену выводятъ. Это что! Это еще съ хлѣбомъ бы съѣсть можно; но гоненія судьбы, удары неожиданные — вотъ что страшно. Спишь-спишь, сны такіе фантастическіе видишь, кругомъ Аркадія, и вдругъ выспишь чортъ знаетъ что такое! Могу васъ увѣрить, что нерѣдко приходятъ минуты, когда пофилософствуешь этакъ, знаете, въ уединеніи своего кабинета, махнешь на все рукой, и невольно скажешь, съ царемъ Соломономъ: суета суетъ и всяческая суета, изъ праха мы взяты и въ прахъ возвратимся! Вотъ теперь хоть бы и меня взять въ примѣръ: столоначальникомъ я сдѣланъ, креста къ новому году жду и непремѣнно получу его, какія тамъ козни ни строй мерзавецъ Бурдашевъ, а, право, не шутя, думаю удалиться на свой хуторъ, — на лонѣ природы, если смѣю такъ выразиться, жизнь окончить… Вотъ вы ужъ и улыбаетесь, господа, и я читаю по вашимъ глазамъ, что вы думаете, будто это я такъ-себѣ отъ разстройства желудка, что ли, разнѣжился и фантазирую. А мнѣ, ей-Богу, въ самомъ дѣлѣ, не по-себѣ, такъ тутъ не до фантазированія! Оно, безспорно, пріятно, какъ видишь, что и осанка у тебя облагородилась, внушительною сдѣлалась, что и канцелярскіе писцы, какіе-нибудь регистраторы разные, съ уваженіемъ на тебя смотрятъ, что даже и кресло твое гоголемъ между ихъ жидкими стульями стоитъ; иногда усмѣхнешься, глядя на него, какъ оно, само по себѣ, уже столоначальникомъ смотритъ; а тамъ случится какая-нибудь исторія пасквильная, ну и падешь духомъ и хуже мокрой курицы въ душѣ станешь, едва-едва наружную важность сохраняешь, и то для того только, чтобы низшимъ повода къ неуваженію не подать, чтобы званію ущерба не было черезъ это самое твое малодушіе. Нѣтъ-съ, все — прахъ, повѣрьте мнѣ, и вы головы не вздергивайте; это вы только, потому ее поднимаете, что васъ тамъ какія-нибудь высшія лица, редакторы, критики разные обласкали, окладъ прибавили или что-нибудь тому подобное для вашей славы сдѣлали; но и это, помяните мое слово, прахъ и суета, нѣчто преходящее, звонъ колокольный… Да что далеко ходить за примѣромъ: вотъ вчерашняя газета, я ее нарочно себѣ на память изъ департамента унесъ… Прочтите.

«Супруга и дѣти его превосходительства, статскаго совѣтника Іакова Васильевича Рязанцева и кавалера разныхъ орденовъ, съ прискорбіемъ извѣщая во всеобщее свѣдѣніе о кончинѣ, первая — своего безцѣннаго супруга, вторыя — своего родителя, просятъ покорнѣйше друзей, знакомыхъ и бывшихъ сослуживцевъ усопшаго отдать ему послѣдній долгъ при отпѣваніи, имѣющемъ состояться въ церкви Вознесенія, 12-го августа сего 1855 года».

Оно, конечно, немного нелитературно написано, въ разсужденіи слога, и въ титулѣ превышеніе противъ чина значится (вѣроятно, дворецкому впопыхахъ написать велѣли), — но не въ томъ дѣло. Человѣкъ умеръ! И какой человѣкъ: Іаковъ Васильевичъ Рязанцевъ! А отчего онъ умеръ? Кто онъ такой быль? какъ онъ жилъ? что за прискорбные родственники? — вотъ что вы спросите! Вѣдь и къ Александру Македонскому, я полагаю, гостей на похороны приглашали, а между тѣмъ его исторія поучительна для юношества. Если ужъ дѣло коснулось поучительности, то Іаковъ Васильевичъ, былъ въ своемъ родѣ тоже Александръ Македонскій.

Я познакомился съ нимъ, или, вѣрнѣе сказать, онъ познакомился со мною, выбравъ меня своимъ домашнимъ секретаремъ въ то время, когда онъ уже стоялъ, если смѣю такъ выразиться, на высотѣ своего величія, ворочалъ цѣлой канцеляріей, въ лучшемъ обществѣ домашнимъ человѣкомъ сдѣлался; князья, графы къ нему на обѣды ѣздили; чопорныя барыни, словно крѣпость какую, записочками раздушенными осаждали его, прося у него протекціи и мѣстъ для своихъ протеже; а какія-нибудь тамъ этакія — извините меня, Марья Васильевна! — Каролины Карловны и Матильды, сидя во второмъ ярусѣ въ итальянской оперѣ, на него масляными глазками поглядывали и, думая поддѣть на свои крючечки такую рыбицу, свои круглыя плечики изъ-подъ открытаго лифа еще больше высовывали, такъ что съ перваго раза и не поймешь, лифъ ли тамъ у нихъ или такъ себѣ поясокъ не широкій грудь придерживаетъ… Про балетъ и говорить нечего! Передъ кѣмъ танцовщица выше всего свои ножки поднимаетъ? — передъ Іаковомъ Васильевичемъ! На кого она съ улыбкой глядитъ въ то время, когда перекинется спиною и повиснетъ на дюжей рукѣ танцора? — на Іакова Васильевича! Въ чьи руки смотритъ, выбѣжавъ, какъ собачонка изъ воды, на сцену, въ день своего бенефиса? — въ руки Іакова Васильевича!.. Первое время мнѣ просто совѣстно было по его комнатамъ проходить. Извѣстно, въ молодомъ человѣкѣ какая осанка? Такъ себѣ, сосиска какая-то онъ съ фалдочками. Опять же и полы скользкіе, того и смотри, что полетишь. Иду я, бывало: въ зеркалахъ мои фалдочки отражаются, кругомъ лакеи снуютъ въ бѣлыхъ галстукахъ, барыни важныя, въ бархатахъ и атласахъ, на половину ея превосходительства проплываютъ, въ гостиной хохочутъ веселымъ смѣхомъ сыновья Іакова Васильевича и ихъ друзья. А надъ чѣмъ они хохочутъ? можетъ-быть, надъ моими фалдочками хохочутъ! Бывало, потъ выступить, покуда я доберусь до кабинета Іакова Васильевича, а тамъ уже звучитъ его голосъ отрывистый:

— Опять ты, мерзавецъ, оброкъ не сполна привезъ? Когда это кончится? Не прикажешь ли мнѣ государственную службу бросить и самому въ деревню ѣхать недоимки сбирать? На что же я тебя держу?

— Виноватъ, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвѣчаетъ приказчикъ. Бестія-мужичонка былъ, продувной такой; теперь домъ каменный имѣетъ. — Нонѣшній годъ, сами изводите знать, урожаи были плохи…

— Урожаи плохи! А прошлый годъ? А запрошлый годъ? Скажешь тоже — урожаевъ не было?

— Это что Бога гнѣвитъ, только вотъ пожары опять…

— А, пожары, пожары! Чего жъ вы смотрѣли: подъ вашими глазами горитъ, а вы спите? Чего вы смотрѣли, говори, чего смотрѣли?.. — колотитъ Іаковъ Васильевичъ, по своей привычкѣ, оборотомъ правой руки по лѣвой ладони.

— Виноваты, батюшка, оплошали…

— А, оплошали, оплошали! А я безъ денегъ сижу изъ-за васъ, я отъ своей деревни доходовъ не могу дождаться! Чтобъ все было собрано! знать ничего не хочу. Погодите, погодите, доберусь я до васъ!…

Постою я, бывало, у дверей, едва съ духомъ соберусь войти въ кабинетъ.

— Гдѣ это вы, милостивый государь, пропадаете? — скажетъ съ неудовольствіемъ Іаковъ Васильевичъ. — Прочтите, что тамъ изъ Ярославля пишутъ, я разобрать не могъ.

Сяду я читать; письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечѣмъ! И вѣдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тѣла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.

— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время! — скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ. — Распорядись съ ними, — обратится онъ къ приказчику. — Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мнѣ пишетъ… Должно-быть, негодный мужичонка.

— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвѣтить приказчикъ:- безъ проекту пьянствуетъ…

— И буйный, должно-быть?

— Какъ же, за нимъ больше всѣхъ недоимокъ…

— Нѣтъ, ты мнѣ скажи: буйный онъ, или нѣтъ?

— Буйный, батюшка,

— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты! — колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лѣвой. — Ты распорядись тамъ, покажи примѣръ. Теперь ступай. — Прочли вы бумаги? — обратится онъ ко мнѣ.

— Прочелъ-съ, — отвѣчаю я.

— Давайте же тѣ, которыя важнѣе.

У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.

Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человѣка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдѣлали, то одинъ чиновникъ, Пѣтуховъ по фамиліи, не хотѣлъ его поздравить, и вѣдь — что вы думаете? — до послѣдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наградѣ Пѣтухову, такъ онъ сейчасъ и замѣтитъ:

— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!

Вотъ такъ память! Но я, такъ сказать, нить разсказа прервалъ, это у меня отъ непривычки; у васъ тамъ, у литераторовъ, все кругло выходитъ, періодами этакими; ну, а съ насъ нечего взыскивать. Ну-съ, итакъ, я остановился на докладахъ.