Лидия Авилова - Пышная жизнь

Лидия Авилова

Пышная жизнь

Она маленькая. Ей всего три года. У нее дед Антон Губан, бабка Анисья, а мать ее зовут Матрешей. Отца она не знает; он ушел на заработки года два назад и пропал. Может быть, его уже и в живых нет. Все может быть. Поэтому и Матрешу, и ее, маленькую Любку, выгнали из дома свекра, так как баб и ребят и без них там много. Матреша теперь ни девка, ни вдова, ни замужняя и живет опять у своих родителей. Избенка у них крошечная, в новом порядке против господского сада.

Любка уже все знает и все может рассказать. Она не жалеет, что ее отец, Аким, пропал.

— Вихрь его возьми! — серьезно говорит она. — На кой он нам нужен? Мы и без него проживем!

— А дед у тебя хороший?

— Когда хороший, а то пьяный. Он, подлец, наш самовар в кабак утащил.

— Ну, а бабушку ты любишь?

— Бабка дура. Закутает голову, ничего не слышит. Совсем дура.

— Только мать хороша? Любка смеется.

— Знать, вправду, хороша?

— Лупоглазая! — немного конфузливо определяет Любка, и нельзя понять, похвала это или порицание.

Летом Любка весь день на улице. Мать сшила ей из лоскутков пестрый чепец с оборкой и это ее гордость и ее радость. Платье ее с замазанным передом надето на голое тело, ножонки босы, руки и лицо всегда грязны, но когда на ее голове чепец, она считает себя нарядной.

— Обрядилась! — говорит она и конфузится от своего собственного великолепия.

Кроме чепца, у нее есть еще сокровище: нитка черного бисера. Ее она надевает только по праздникам.

На улице у Любки всегда есть дело. Она гоняет кур, ловит котенка, возит в тележке подобие куклы, возится в золе, поднимая ногами облака пыли.

Кто бы ни проходил мимо дома Губана, все всегда видят Любку и редко кто не заговаривает с ней, чтобы посмеяться ее бойким ответам.

— Где мать-то?

— На поденной. Садовник придтить велел.

— А тебя чего не взял?

— Я, как захочу, сама пойду.

— Работать будешь?

— А то?

— А за что тебя сегодня, говорят, бабка била?

— Да ведьма! Вот и дерется. Право слово, ведьма старая. В окошечко избы показывается голова старухи Анисьи и сморщенное лицо ее ласково смеется.

— Да когда же я те, касатка? Что ты? Иди, умница, домой: дождик сейчас пойдет, замочит. Иди, желанная! Но Любка уже знает, что бабушке всегда кажется, что «сейчас пойдет дождь и замочит», и на ее зов она никогда не обращает ни малейшего внимания. Только послушайся ее и зайди в избу, и она сейчас же будет вычесывать Любке голову, а то, еще того хуже, снимет с нее платье, посадит голую на лавку, а платье в корыте выстирает и сушить повесит. Сиди и вой, пока высохнет. Не хочется голопузой-то на улицу выскакивать. Скажут: «бедная, перемениться не во что». А Любке это обидно, потому что она убеждена, что двор у них богатый. Когда ей в гостях предлагают угощение, она всегда пожимает плечами и немного презрительно улыбается и отворачивается.

— Пей чай, Любка.

— У нас дома свой чай-сахар.

— А пряника хочешь?

— У нас много всяких пряников.

— У вас, поди, и варенье варят?

— Варенья у нас страсть!

И хвастается она убежденно, и даже не может себе представить, чтобы у них не было чего-нибудь, что есть у других. И если кто-нибудь хочет сильно рассердить Любку, так рассердить, чтобы она бросилась драть и кусаться, ей говорят, что она бедная, что их двор самый последний, что ее бабка из нужды лапшу в самоваре варит.

Любка ругает бабку дурой, но она знает, что она «дошлая». Умеет заговаривать зубы и ворожить. Раскинет карты и сейчас скажет, где искать пропажу. К ней охотно обращаются, а она, поможет или не поможет, а глядишь, и заработает малость своим искусством. Случилось даже как-то, что за ней прислала соседняя помещица, когда у нее сильно разболелись зубы. Она заговорила, и барыне полегчало. Так ведь та бабке три рубля пожертвовала! Давно это было, но Анисья еще не может об этом забыть, как о самом значительном и счастливом случае в ее жизни. Теперь у Анисьи постоянно ломит голову, в особенности «к погоде». Она говорит, что ей «вступило», когда за недоимки уводили корову. А тут безвестно пропал зять, и не шею стариков свалилась лишняя обуза: дочь с внучкой. В один последний год она состарилась за десять. Внучка хороша, да заботы-то сколько! Любка смелая, и когда бабушка зазевается, а деда и матери дома нет, она часто уходит далеко от дома. Ее можно встретить на плотине или на аллее барской усадьбы, куда ее мать ходит на поденную работу, или по дороге в поле, где работает дед.

— Куда ты, паршивая! — кричат на нее встречные бабы. Собаки разорвут.

В усадьбе вся дворня знает Любку. При случае ее сажают с собой обедать. Она держит ложку в кулаке, строго и важно оглядывается.

— Хороши щи, Любка?

— У нас так же щи варят, — отвечает она. Сидит она всегда на коленях у кучера — это ее приятель. Он рассказывает ей, что, когда нет сена, он кормит лошадей своей бородой. Лошади отжуют, а она опять вырастет. Любка с любопытством перебирает пальчиками его бороду, действительно похожа на сено, и не знает, верить ли ей или не верить. Он же подарил ей зеленую пуговицу, которую кухарка пришила к ее платью с правой стороны груди. Эта пуговица так понравилась ей, что она стала бояться, как бы дедушка не утащил ее, как самовар.

— Пропьет, старый хрыч!

Любимое удовольствие кучера и всей дворни заставлять Любку ругаться и учить ее новым бранным словам.

Любка редко смеется, а все кругом нее хохочут. За ней часто приходит сам дед и уносит ее на руках.

— Пойдем, внученька. Пойдем, ягодка. Мы с бабкой-то о тебе стосковались. Куда наша Любка пропала? Не съели ли волки? И Любка обнимает деда за шею, прижимается к его щеке щекой и позволяет нести себя, куда он хочет.

Дед худой, сутулый, в зимней шапке, босиком. Ходит он осторожно, точно постоянно боится наступить на стекло. Глаза у него красные и всегда слезятся. Портки и рубаха из домашнего холста.

— Ты зачем же сюда, внученька, зашла? Ты бы дома сидела. Он несет ее и приговаривает, а она зажмурилась, уже сонная. Закачало ее.

Матреше некогда возиться с дочкой. Мимоходом она утрет ей нос или пригладит волосы, да так, что Любка едва не свалится с ног.

У Матреши никогда не умолкающая, никогда не забываемая обида. Она не хотела идти замуж за Акима, а ее выдали силой. Ну, вот что вышло! Другие живут, как люди, а она что? Ни жена, ни вдова. В селе над ней смеются, из мужниной семьи ее выгнали. Сундук с приданым был, — половину не отдали. У всех права, а у нее у одной никаких прав нет. Придет она домой с работы, ляжет ничком на лавку и воет. Любка подвернется, она ее оттолкнет.

— Не было бы тебя, ушла бы в город, в прислуги бы нанялась. У-у, постылая!

Бабушка подойдет и стыдит ее, стыдит. Дед замахивается, точно бить ее хочет, а она будто и не чувствует. Только уж если надоедят ей, то приподнимется и так взглянет на них, что они оробеют и оставят ее в покое.

Дед возьмет шапку и уйдет. А Любка стоит и смотрит на мать. Видно по глазам, что думает о чем-то, хочет понять: почему же она постылая? То-то дура мать! В город в прислуги собирается…

Любка не имеет понятия о том, что такое город и что такое прислуга, но она знает, что это что-то недостижимое, призрачное. Это не хуже ее чепца, нитки из бисера и даже зеленой пуговицы. Вот куда метит ее мать! Невольно сквозь напускную презрительность в душе Любки шевелится уважение к матери. Она даже немного робеет перед ней. Вот если бы Матреше вздумалось когда-нибудь приласкать Любку!

Когда Любке этого бессознательно хочется, она только стыдливо смеется.

Кто-то научил Любку новому слову. Оно короткое, звонкое, и Любка не знает, что оно скверное. Теперь все ее спрашивают:

— Кто твоя мать?

И она отвечает радостно и отчетливо. Матрена услыхала и принялась бить ее так, что дед с бабкой насилу отняли.

— Кто научил? — допрашивала Матреша. Но Любка заупрямилась или забыла. Она отвечала:

— Сама выдумала.

Матреше сказали, что если Аким умер, то его пачпорт перешлют в волостное правление. Она часто ходит узнавать, нет ли пачпорта, и всегда бежит назад в слезах, вытирая лицо фартуком. Чтобы испугать ее и посмеяться над ее страхом, кто-нибудь изредка сообщает ей, что Аким «объявился», сидит у себя дома и сейчас пришлет за ней.

— Врешь! — говорит она, а сама бледнеет и хватается за что попало, чтобы устоять на ногах.

— Увидишь, как вру. Сидит. В окно смотрит. Ужас и отчаяние придают Матреше силы.

— Убью я его! — говорит она холодно и спокойно. Ее дразнят.

— Сам он тебя раньше убьет. Не слепой и люди не без языка. Эти шутки дорого обходятся Матреше. Даже когда она убеждается, что над ней насмеялись, она не скоро приходит в себя и, крутя пальцем у левой стороны груди, уверяет, что у нее тут что-то оторвалось и покатилось.