Юрий Рытхэу - Женитьбенная бумага

Аймет ехал на попутной машине, хотя до морского берега, где стоял его вельбот, было пешего ходу минут десять. Он увидел Кумы и почувствовал, как в душе у него шевельнулась жалость, словно он чем-то обидел старого друга.

А ведь все было хорошо, вроде бы нечего тревожиться: проводы на пенсию устроили в плохую погоду, когда в море выходить нельзя — шторм, сильный северный ветер.

Было торжественно. В помещении старой школы, которое теперь служило сельским клубом.

Кумы сидел рядом с женой, с которой прожил, наверное, с полсотни лет. И хотя это было давно, Аймет отлично помнит, как друг женился. Кумы взял свою Эймину на аляскинском берегу. Тогда она была настоящая красавица, понимала это, гордилась и сильно упиралась, когда Кумы тащил ее на свой вельбот. Она была сирота, и дальние ее родичи, у которых она жила, не захотели за нее заступиться.

В Улаке Эймина в знак протеста года два не разговаривала на чукотском языке. А потом все же заговорила.

Машина выехала за последний дом, за строительную площадку, где в гальку закапывали огромные каменные глыбы, которые должны защищать новое здание косторезной мастерской от морских волн, и Аймет увидел свой вельбот.

Он спрыгнул, кивком поблагодарил шофера и зашагал к судну, с которого уже были сняты поддерживающие его подпорки.

Через полчаса после того, как вельбот отошел от берега и моторист заглушил двигатель, Аймет вдруг снова вспомнил стоявшего у дома Кумы, и опять чувство вины шевельнулось в его душе, стало зябко, неуютно, хотя день был отличный, безветренный, а Аймет оделся так, как привык одеваться, выходя летним утром в Чукотское море: меховые брюки, поверх нерпичьи — предмет зависти всех приезжих, — на свитер надел тонкую кухлянку и непромокаемую камлейку из медицинской клеенки.

Что же может его тревожить? Ведь проводили Кумы как полагается, да и пенсия у него солидная: лет десять назад председатель колхоза не получал столько. В клубе собрались друзья, пришли даже школьники, вернувшиеся из пионерского лагеря. Председатель сельского Совета Иван Толстой произнес речь. Говорил он по-чукотски и по-русски. Хороший парень. Строителем был после службы в погранвойсках, понравилась ему медсестра Аня Кулиль, он взял и женился на ней.

Косторезная мастерская преподнесла Кумы шариковую авторучку. Стержень фабричный, а сама ручка из моржового клыка. Директор мастерской сказал, чтобы Кумы, когда будет получать пенсию, "сумму прописью" писал именно этой ручкой…

А потом был маленький банкет, который Иван Толстой назвал "приемом от имени сельского Совета". Вино привезли из Иночуона на вездеходе. Пока сидели и произносили речь в маленьком домике сельского Совета, Аймет слышал, как за плотно занавешенными окнами бродили те, кто не был приглашен. Порой слышались крики с угрозой сообщить куда следует об этом безобразии — коллективной пьянке в официальном помещении.

Виновник торжества держался хорошо. Он только в президиуме все наклонялся к Аймету и просил, чтобы его гарпун берегли, не давали в худые руки, чтобы доверяли только тем, у кого хороший глаз и крепкие руки.

— Гоному не давай, — гудел над ухом Кумы. — Удар у него сильный, но неточный, а мой гарпун любит, чтобы его не зря кидали.

Аймет вежливо кивал и делал вид, что внимательно слушает Акилькака, который по праву старейшего пенсионера селения на каждом торжестве непременно произносил речь. Эту речь все уже знали наизусть. Акилькак говорил о себе, о своей семье как о живом примере интернационализма. И действительно, его внучки, которых у него было множество, словно сговорились собрать в Улаке представителей всех национальностей страны. Среди зятьев Акилькака был даже нанаец с далекой реки Амур, где, говорят, одежду шьют из рыбьей кожи. Нанаец учил детей математике и был очень молчалив.

А Кумы, видя, что Аймет слушает его вполуха, оглядел зал и вдруг внятно и громко сказал:

— В следующий раз так же хорошо будут говорить обо мне, когда меня будут провожать на Линлиннэй.

Линлиннэй — это холм, на котором хоронят умерших.

В чем же вина самого Аймета? В детстве вместе играли на берегу лагуны, ловили рыбу, потом провожали родителей на весеннюю моржовую охоту. Вместе сели за парты, когда пришли первые учителя и позвали тех юношей и девушек, которые не считали зазорным попытку овладеть грамотой. Стали первыми комсомольцами в Улаке. Почти в один день вступили в партию… Они провели вместе на одном вельботе большую часть жизни.

Несмотря на то что они дружили, их еще связывало и скрытое соперничество. Каждый всегда старался делать что-нибудь лучше, чем другой. Они всегда присматривались друг к другу. В разное время на вельботе то один, то другой был бригадиром. Если Аймет садился к кормовому веслу, Кумы становился на нос и брал в руки гарпун. В следующий раз бывало наоборот. И то и другое считалось почетным — первый гарпунер и рулевой. Правда, последние годы Кумы все больше сидел на корме, у рулевого весла. Со здоровьем стало худо. Пальцы перестали слушаться. Это с того дня, когда байдару выбросило у мыса Дежнева, накрыло волной, а Аймету сломало ногу. Тогда Кумы долго тащил друга на себе. Не так тяжел Аймет, но мерзли руки… Так мерзли, что покрывались коркой льда, и Кумы приходилось осторожно опускать друга на землю и обивать руки о твердую, осеннюю тундру.

Всю жизнь они прожили вот так, бок о бок, подтрунивая друг над другом, помогая и… соперничая.

Аймет огляделся. Зачем горевать Кумы? Скоро и Аймет сойдет на берег навсегда и тоже получит пенсию. Разве в этом дело? Главное — все остается молодым, сильным. Вот эти синие берега, скалистые мысы, покрытые ржавчиной мха, далекая полоска родной Улакской косы, на которой стоят уже такие большие дома, что даже отсюда виден блеск их окон. Все остается… Все ли? Уже не волнуются сердца молодых охотников, когда они видят китовый фонтан. Не надо бить кита. Говорят, нерентабельно. Слово-то какое! Плавает большой корабль-китобоец. Вместо вельбота. Он и бьет китов, привозит к берегу, и улакцам, когда-то прославленным китобоям, остается только буксировать туши к берегу. Скоро и моржей-то останется только для заповедников и зоопарков. Дети еще знают, что такое морской промысел, а внуки уже рвутся в тундру, на прииски, на обогатительные фабрики. Рабочим классом становятся…

Выстрел прервал течение мыслей Аймета. Моторист рванул заводной шнур, и вельбот понесся к пятну на воде. Это был лахтак. Лахтак пока нужен. Из его кожи делают подошвы для торбасов. Да и мясо хорошее, вкусное.

Тем временем по берегу моря медленно шел Кумы и невеселые мысли путали его шаг. Берег стал грязноват. То и дело попадаются полуобглоданные собаками китовые кости. Надо бы сказать Ивану Толстому: пусть наведет порядок на берегу. И что это случилось с собаками? Раньше так кость обгладывали, что она становилась белая и блестящая, а тут челюсть кита даже до кости не обглодали.

Кумы уже прошел далеко за полярную станцию. Иногда он пытался разглядеть вельботы в морской дали, вынимая из кожаного футляра старинный бинокль. То ли глаза слезились, то ли действительно состарились и стекла старого бинокля, но у горизонта было мутно и пусто.

Впервые в жизни случилось так, что вельбот ушел без него в море. И Аймет там один. Ликует, наверное. Сколько лет мечтал оказаться без Кумы рядом. Честно признаться, и Кумы был бы рад, если бы Аймет не лез со своими советами на вельботе. До сих пор не забыть, как они упустили лет тридцать назад огромного гренландского кита. Из-за его советов…

Всю жизнь шли вровень, и вот Аймет вырвался. На автомашине на берег поехал и даже не обернулся. Но Кумы придумал такое, что Аймет еще позавидует ему!

Для того чтобы стало ясно, что задумал Кумы, надо вернуться к самому началу года, когда проводилась перепись населения. О том, что людей будут считать, в Улаке узнали давно. Да и уже переживали такое событие не раз. И теперь готовились достойно встретить счетчиков, запаслись угощением и еще кое-чем, несмотря на то, что председатель сельского Совета Иван Толстой строго-настрого наказал ничего такого не предпринимать. Но почему нельзя немножко угостить гостя? Тем более это не старое время, когда в яранги не пускали людей, которые вдруг начали считать людей. Это было в конце двадцатых годов. Кумы тогда был молодой и возил русского парня Семушкина, который потом стал писателем. Кто-то впереди нарты пустил слух, что людей считают, чтобы потом уничтожить. Ведь считают же оленей, перед тем как забивать их. Вот так и с людьми. Никто как следует и не задумывался над этой глупой новостью, но на всякий случай запирали двери, и молодому каюру приходилось долго стучаться и умолять хозяев пустить погреться и переночевать. Сколько он слов переговорил, поясняя, что пересчет людей идет не для уничтожения, а наоборот, для того, чтобы в Москве знали, сколько нужно ружей и патронов прислать на Чукотку, сколько материи на камлейки, сколько сахару, чаю… И все это Кумы обещал щедро, от имени Советского правительства, потому что тот, которого возил он, убедил Кумы: каждый чукча — тоже представитель власти, ибо в стране народная Советская власть.