Андрей Ромашов - Невеста

Андрей Ромашов

НЕВЕСТА

Автор рассказа — пермский писатель Андрей Павлович Ромашов. Родился он в 1926 году. По роду занятий — журналист. Писать начал давно, а печатается с 1956 года. Ряд его рассказов опубликован в пермской газете «Звезда», очерки — в сборнике «Приметы времени», изданном Пермским книжным издательством. В 1957 году Пермское книжное издательство выпустило отдельной книжкой повесть А.П.Ромашова «Раннее утро».

В маленькой деревушке Меречата, куда ехал сейчас на попутной машине директор городского музея Иван Фёдорович Перевалов, жила Фёкла Семёновна. С её покойным мужем он вместе рос, вместе гнал Колчака за Урал… В тридцатом году Иван Фёдорович похоронил товарища и привёз беременной вдове простреленную кулаком шапку мужа. С той поры директор музея стал для вдовы родным человеком, но виделись они не часто, переписывались ещё реже. У него сохранилось только два её письма. В первом Фёкла Семёновна сообщала: «У нас всё по-старому, на Покрова родила дочь Марию…» Во втором звала на свадьбу дочери. Иван Фёдорович послал невесте отрез на платье, а сам лёг в больницу — лечить уставшее сердце.

Показались длинные скотные дворы и белая сушилка, запахло молоком и дымом.

«Пожалуй, и не узнаю Марию, — думал Иван Фёдорович, — сколько воды утекло… Скромная была девочка, молчаливая и тоненькая. Отцовской шапкой очень гордилась…»

Машина остановилась на краю деревни. Иван Фёдорович направился переулком к знакомым тополям. Они, как ему показалось, тоже постарели за эти годы, сгорбились и наполовину усохли. Тонкие светло-зелёные топольки выросли на их старой морщинистой коре.

Дверь в избу была раскрыта, ещё из сеней он увидел Фёклу Семёновну. Она стояла, прислонившись к переборке, напротив неё сидел на лавке чисто выбритый черноволосый мужик в выцветшей гимнастерке и неторопливо рассказывал что-то.

Иван Фёдорович перешагнул высокий порог и остановился. Фёкла Семёновна его сразу узнала.

— Чем угощать стану дорогого гостя! — засуетилась она.

Иван Фёдорович снял плащ, умылся, расчесал седые волосы перед рябым зеркалом и сел к окну. Хозяйка бегала из кухни в сени, из сеней в избу, носила на стол еду. Пробегая мимо гостя, она спросила:

— Надолго ли к нам? — И, не дожидаясь ответа, побежала в погреб за студёным молоком.

В избу вошёл, прихрамывая, колхозник в белой рубахе без пояса, поздоровался и сообщил:

— Из-за мыса опять дождь наваливается. Постоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, потом подошёл к Ивану Фёдоровичу.

— В гости или по службе к нам?

— Как вам сказать… Вроде по службе. Я музейный работник. Буду собирать материалы о гражданской войне.

— Так, понятно. Материалы эти у нас есть. Вот, скажем, Гришка Пестров. Мужик из себя невидный, а в гражданскую войну героем был. Ещё Васька, братанчик его, тоже участник… Нет, подожди. Этот Васька, кажись, у белых служил… у белых. Вот Другой Васька этот действительный партизан… А документы у вас, товарищ музейный работник, имеются?

— Я думал…

— Думай как хочешь, а паспорт нам покажи, — перебил его хромой колхозник.

Фёкла Семёновна вернулась из погреба с кринкой молока и, услышав разговор, заругалась:

— Законник тоже выискался, документы требует. Не видишь, человек с дороги, устал. Вот возьму ухват…

Хромой попятился от наседавшей на него Фёклы Семёновны, а черноволосый, сидевший на лавке, сурово сказал:

— Зря шумишь, Семёновна. Прав бригадир. Разные люди по земле ходят… Ну и потом может помощь какая старому человеку от колхоза потребуется. Тоже ведь знать надо, кому помогать.

Фёкла Семёновна притихла, поставила кринку с молоком на стол, села и сказала:

— Да друг он моего Никиты, директор музейный!

Бригадир и черноволосый мужик в застиранной солдатской гимнастёрке покашляли и пошли из избы на улицу.

После ужина хозяйка повела Ивана Фёдоровича в холодную избу, которая показалась ему ещё чище и просторнее жилой. У окна стоял единственный стул, покрашенный охрой, у задней стены — такого же цвета деревянная кровать. На большом непокрытом столе лежала стопка книг.

— Городские девки оставили, — объяснила Фёкла Семёновна, убирая книги на подоконник: — В прошлом году жили. Мария моя говорит — без политического значения книжки-то, про любовь… Долго у нас погостишь?

— Как управлюсь. Я в командировке, материалы о Советской власти собирать буду.

— А что о них собирать? — удивилась Фёкла Семёновна. — Все на виду. Неужто нашего председателя Совета мы не знаем? Или взять Марию мою. Она в райисполкоме работает, по массово-культурной части. Все знают, хоть кого спроси…

— Не о них речь, Фёкла Семёновна. Я о погибших героях материалы собираю, которые здесь Советскую власть устанавливали.

— Ну, этих не грех добрым словом помянуть. Крепкие люди были. Не то, что моя: крути-верти, а понятия настоящего о жизни нет. Недаром её Тихон Андреич мельницей звал. Мельница и есть, хоть и родная моя дочь.

— Ну как живёт-то Мария? Как она, замужем?

Фёкла Семёновна махнула рукой:

— Как живёт? Ничего живёт. Скоро в гости будет, сам увидишь… — И, переведя разговор на другое, добавила: — Отдыхай ложись. Вижу: устал ты с дороги, даже с лица спал.

Хозяйка ушла. Иван Фёдорович задумался: скрывает от него что-то Фёкла Семёновна. О Марии говорит неохотно. И характер у неё изменился: раньше редко уступала мужикам, а вот черноволосому уступила, сразу послушалась.

Потянулись длинные летние дни. Вечерами вспоминали они вдвоём прожитое и пережитое. Фёкла Семёновна часто жаловалась старому другу на беспорядки в бригаде. Доставалось ленивым и нерадивым, а больше всего — бригадиру.

— Ты уж меня не суди, — говорила она, — хоть и старухой я стала, а худых людей прощать не люблю.

Он знал — любила Фёкла Семёновна говорить правду в глаза, но старухой себя назвала напрасно. В свои пятьдесят с лишним лет она была ещё очень крепкой и здоровой женщиной. И лета её не согнули, а выпрямили.

Вставала она рано, часов с четырёх утра начинала стучать вёдрами и бегать через длинные сени со двора в избу, из избы во двор. Иван Фёдорович просыпался и слушал сухое повизгивание рассохшихся половиц. Часов с восьми, иногда раньше, наступала тишина. Хозяйка уходила на работу и возвращалась только к ночи, когда солнце уже скатывалось за гору и темнели в избе углы.

Если Иван Фёдорович был дома, она заходила к нему и рассказывала артельные новости. О дочери Фёкла Семёновна говорила редко.

— Не скажу зря, навещает меня Мария. Не забывает свой дом, — осторожно хвалила она дочь.

Только дня через три Иван Фёдорович увидел Марию. В тёмном простом платье, худая, беспокойная, она была очень похожа на строгую учительницу, которая хорошо знает свой предмет. Было в ней и что-то приятное, детское, но быстро пропадало, как только Мария начинала говорить.

— Собираете? — спрашивала она Ивана Фёдоровича, ломая подовые пироги цепкими маленькими руками.

— Собираю…

— Надо вам организовать людей. Привлечь молодёжь. Без народа у вас ничего не получится.

— Конечно, — соглашался он. — Помощь очень нужна. Только время сейчас горячее: уборка скоро…

— Увлеките собственным примером. Прочитайте лекцию. Поговорите с народом.

— Спасибо, Мария, — благодарил девушку удивлённый старик. — А помнишь отцовскую шапку? Ты её часто подружкам показывала.

— Помню, серая с кожаными завязками. Мама спрятала куда-то, и сама не может найти… Искала я, плакала… Ведь самое дорогое потеряли… Не видала я отца, а всё равно знаю. Хороший он был у нас, справедливый. Часто снится мне, глаза такие добрые, родные. Проснусь утром, вспомню, и так приласкаться хочется. Улыбаюсь от радости, как маленькая девочка…

Мария вдруг перестала и говорить и есть, схватила с лавки косынку, крикнула:

— Ой, чуть не забыла. У меня сегодня репетиция! — И выбежала из избы.

Пришла Фёкла Семёновна с чашкой мёда от соседей, постояла молча у стола, вздохнула и тихо ушла на кухню. Иван Фёдорович решил не беспокоить расстроенную хозяйку и вышел на улицу, не поужинав.

Солнце уже закатилось, но жара не спала. Было душно, на траве и на листьях лежала горячая пыль. По улице, как потерянные, бродили пёстрые телята.

Шедшие с лугов колхозники спокойно глядели на потемневшее над мысом небо. Гроза их не пугала. Только хромой бригадир бегал от избы к избе и кричал в окна:

— Иван Терентьевич! Сено у тебя в зародах? — Лукич, Лукич, как управились?

Ему что-то отвечали, и он, довольный, бежал, прихрамывая, дальше.

Красные двери в новую избу-читальню были раскрыты настежь. Иван Фёдорович услышал доносившиеся оттуда звонкий смех и обрывки песен и решил заглянуть.