Виктор Астафьев - День Победы

Виктор Петрович Астафьев

День Победы

(Из повести «Так хочется жить»)

Я подумал сперва, что на нас напали и что у меня всего пять патронов и чем я буду отбиваться?..

Конечно же, не сразу, но почти все понял и поднялся с брюха и какое-то время стоял, ничего не соображая, и только видел трассирующие струи в небе, яркие разрывы, скрестившиеся лучи прожекторов, и до меня донесло крики, и сердце мое поднималось все выше, выше, и стучало все чаще, громче — вот-вот разорвется и тогда, как во сне, не слыша своего топота, я побежал к казарме и, как во сне, казалось мне — я не бегу, а медленно-медленно переставляю ноги. Но я достиг дверей казармы, вогнал в канал ствола патрон, и мой победный выстрел щелкнул неслышно в гуле и грохоте, но искорка его слилась с победными, яркими огнями, и маленький звук дополнил эемной гул, содрогнувшееся а последний раз от военных выстрелов небо приняло и мой победный салют!

Как я выпалил остальные четыре патрона — и не помню.

Народ сыпанул из казармы, кто в чем, кто куда. Мимо мелькнула было фигура в тельняшке, но я перенял ее, бросился на шею человеку и кричал, кричал:

— Женька! Женька, ебит твою мать! Женька! Женька! Победа! Победа, блядь! Победа! — по липу и шее катились слезы. У Женьки начались конвульсии, и я почему-то начал бить его кулаком по лбу, изо всей силы. И не знаю, этот ли новаторский медицинский прием, минуты ли высшего подъема предотвратили припадок, и Женька сказал:

— Пойдем искать старшину! Пр-рикончим его!

— Пай-йдем! — согласился я, — прикончим!

— Он же ж падла, подумал — бандеровцы, выскочил из каптерки и под нары…

Я думал, Женька врет от возбуждения, но старшина в самом деле оказался под нарами. Женька вынул его оттуда, упирающегося, трясущегося, с полоумно оловянившимися глазами, подтянул на нем кальсоны и пощупал сзади.

— Обосрался? — спросил я.

— Не-э, не успел, обоссался только! — под хохот и плач солдатни заявил Женька, и мы, бросив старшину, прихватив по пути Мишу, горько и безутешно плачущего в углу, за пирамидой с деревянными макетами винтовок, ринулись во двор, где такие же, обалдевшие от радости люди бегали, кричали, обнимались, целовались и хотели, но не могли придумать, что бы еще сделать такое, чтоб высказать, выразить, выреветь то, что разрывало сердце, переполняло грудь, плескалось волнами, пластало людей долгожданной радостью, долгожданным счастьем.

Пока шумел, кричал и волновался народ, наступило утро, рассвело, но никак и никого не могли собрать на построение и на завтрак. Шли кто как, кто когда, но в унылой столовке, за унылыми длинными столами, сколоченными из двух неоструганных плах, с дощатыми и тоже нестругаными сиденьями, за половником жидкого картофельного пюре, проткнутого в середине — для масла, которое отчего-то везде и всюду забывали плеснуть или плескали столько, что его и не видно было, или вместо масла пенился белый харчок, победное, праздничное настроение поутихло. Попили жидкого, жестяными тазами отдающего чая, съели хлеб со щепоткой сахару и попробовали снова выплеснуться в праздничный, заказарменный мир, но ворота и все выходы из расположения полка снова были заперты, удвоены возле них караулы, и только ползающие по крышам казарм солдаты, устанавливающие наверху красные флаги и свеженаписанные плакаты, да громко ревевший у танкистов-соседей динамик — и напоминали, что ничего нам не приснилось, Победа на самом деле пришла!

Сразу же после завтрака меня пригласили к дежурному по части и без лишних слов препроводили на гауптвахту «за нарушение уставного порядка и оскорбление старшего по званию».

— Вы мене ще помянете! Ще помянете! — грозил мне пальцем Гайворенко-Пивоваренко. — Пр-рыкончим! Поки вы мэнэ прикончите, я вас сгныю у арестанской комори.

Гауптвахта располагалась рядом с прачечной. В подвальном помещении с низким потолком было сыро и полутемно. Нары почти касались каменного пола, скрывшегося под многодавним, притоптанным слоем грязи; продолговатое окно было так мутно и так грязно, что сколь я его ни тер, видимости не добавилось. Тогда я оторвал доску от нар и вышиб стекло — до меня донесло музыку, говор, смех, и, вытащив осколки стекла из квадратика рамы, я глядел на мимоидущие ноги, на вниз опускающуюся, запруженную народом и красными флагами и цветами улицу. По случаю праздника гауптвахта была пуста, сделалась для меня одиночкой. Я поплакал, лежа на нарах, потом поспал, потом проснулся с чувством необлегченной обиды и заставил себя вспомнить о том, где и как я встретил начало войны?

Я снова поплакал и снова уснул.

Вдруг засов загремел, как в кинокартине, где возмущенный и разъяренный пролетариат освобождает любимых большевиков, как в кино же, лязгнуло железо, распахнулась дверь, и, как в патриотическом кино же, яростный раздался возглас революционного моряка:

— Выходи!

В дверях стоял всамделишный пьяный и взбешенный моряк — Женька, сжимающий в кулаке гранату-лимонку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась замком. За ним маячил еще кто-то и еще кто-то.

В отдалении, за спинами бойцов ныл постовой:

— Ну мне ж попадет, ребята! Ну зачем же вы замок сорвали? Ну, меня ж посадют…

Женька никого не слушал и никому не подчинялся. Он презрительно бросил замок в угол подвала, приблизился ко мне, вынул из-за пазухи недопитую бутылку, выковырял из одного кармана мятую кружку, из другого луковицу, еще похлопал себя по всем карманам и более ничего не нашел. Он налил мне полкружки зелья и сказал:

— Для начала маленько, а то худо будет, — и возгласил, мотая бутылкой перед столпившимся в дверях народом: — За Великую Победу! За нашу славную Победу! Ур-ра-а! — и припал к горлу бутылки, глотнул и сунул ее в народ. А я тяпнул из кружки жидкой, противной жидкости и задохнулся, прижав ко рту рукав гимнастерки.

— Эй, ты, попка! Отдай человеку обмотки и ремень! — скомандовал постовому Жорка.

— Да оне же у старшины. Мне же попадет! Вы чё делаете, бляди!? Это ж нападение… Трибунал же мне и вам.

— Молчи! Выпей и заткнись! Дайте ему выпить! Ярик, у тебя чё-нибудь осталось?

— В мэни трошки е! — высунулся из толпы Миша из Грицева, к моему удивлению маленько выпивший и все еще плачущий. Он отдал Жорке чуть початую бутылку чистой водки. — Хороныв. До свитлого дня хороныв. Вид хлопцив прятав. Я на часы ей вымэняв. — И, заливаясь слезами, продолжал. — Я ж просыв. Просыв того часового: «Пусты мэнэ до Выти, пусты мэнэ до Выти. Мы умисти посыдымо. Мабуть, выпьем, дэнь-то який!». А вин: «Нэма ключа, нэма ключа…»

Женька завез по плечу Мише:

— Все мы контуженные — люди союзные. Выпей, Витек, выпей еще! Ты ж ее, эту Победу, выстрадал! Они по три раза ранены, да? Старшина… — и вдруг взвился. — Пойдем! Пойдем кончать эту падлу!

Меня быстро разобрало, и мы ворвались в каптерку старшины. Женька снова с замком в кулаке, я с бутылкой. Каптерку мы заперли на задвижку, оставив за дверьми толпу любопытных.

— Та хлопцы! Та шо вы? Та яж як лучче хотив… служба ж… — лепетал старшина, вжавшись в угол каптерки.

— Ладно! — сказал Женька и побрякал замком по лбу старшины. — Не будем такой день мы губить и поганить. Но мы тебя все равно кончим! — и сделал многозначительную паузу. — Так кончим, что ни одна собака следов не найдет! Понял?!

Старшина, слабея ногами, садился на топчан, ничего не отвечал.

— Понял, спрашиваю?

— Поняв, хлопни, поняв! — лепетал старшина и показывал в изнеможении на тумбочку. — Там, там…

На тумбочке в пузырьке была валерьянка. Женька презрительно оттолкнул ее, вылил из моей поллитровки остатки водки и сунул кружку старшине:

— Вот что тебе сегодня надо пить. Пей! За Победу, которую мы раздобыли, и для тебя! Пей! И дело разумей!..

Старшина покорно выпил водку и в ту же кружку накапал валерьянки и, ее выпив, сипло сказал, прослезившись:

— Спасибо, хлопцы! Ох и трудно ж з вамы, ох трудно!

После обеда, среди двора собрался народ и построен был поротно, вынесено было знамя полка, явились разряженные офицеры, и начался митинг, вялый, с казенными речами и патриотическими призывами, — хвастаться-то конвойному полку особо нечем, а без хвастовства и бахвальства какой у нас может быть митинг, какое собрание, но для выкриков, лозунгов и битья себя в грудь, конечно, наскреблось кое-что в истории и этого полка и в головах его бравых офицеров. Главное было орать здравицу Сталину и при этом желательно прослезиться, тогда и у нас, у всех, у рядовых, недобитых, закладывало в груди и нутро окутывало горячим паром. Такие уж мы люди русские, чувствительные люди, от веку слезой расслабленные. — перебьем друг друга и досыта наплачемся, обнаружив, что зря впопыхах перебили друг дружку.

Тут, на митинге в честь Дня Победы в городе Ровно я услышал цифру наших потерь на войне — двадцать шесть миллионов человек. Но потом все «уточнилось» и цифра была округлена. Да и что нам, такой огромной стране, какие-то шесть миллионов! В стране, где людей называли винтиками и гордились свежестью этого технического термина. Где при невинной акции создании коллективного труда в сельском хозяйстве, смели с земли, сжили со свету беспощадно карающей рукой новых хозяев земли русской, тучи народа, где под видом борьбы за чистоту рядов партии и нового сообщества истребили и самоистребились десятки миллионов «врагов народа» и столько же охраняло и истребляло их, таким вот «ловким» способом, спасая свои шкуры от борьбы с истинным врагом, которого пришлось добивать мальчишкам и не по разу раненным доходягам, коих даже с большой натяжкой уж невозможно было назвать бойцами. И все же на фронте был «катастрофический недокомплект», как говорит один честный герой в честной книге Богомолова, и нам приходилось работать за десятерых, тащить фронт на плечах и вернуться домой надорванными до того, что многие, переступив порог мирного дома, тут же и примерли. Их тоже полагалось бы причислить к потерям на войне, хотя, и те потери, которые мы понесли только на фронте, оказались невосполнимы, в русской нации осталась такая брешь, которая никогда уже русскими людьми не восполнится, нации нашей, молодой и доверчивой, не суждено вернуться с прошлой войны, а то, во что она превратилась, — нацией уже назвать нельзя, это ассимилированный сброд, не осознающий себя и своей земли, не имеющий устоев и своей культуры, сброд, из которого, может, через века что-то и получится, но дано ли ему будет перевалить хотя бы через ближний рубеж двадцатый век, в который народ наш так и не узнает правды о войне и ее истинных потерях.