Дина Рубина - Чужие подъезды

Дина Рубина

Чужие подъезды

У Ильи был дом, где все друг друга очень любили, но никто никого не уважал.

Так уж повелось с незапамятных лет. Натуры у домашних были широкие и шумливые, а площадь квартиры тесноватая — две комнатушки и кухонька, так что развернуться вширь и не наступить на чье-то самолюбие было мудрено. Давным-давно одна такая натура не выдержала, ей показалось, что остальные занимают места больше, чем положено, и с тех пор мать Ильи каждый месяц получала по почте переводы. Даже сейчас, когда самому Илье уже за тридцать или, как иногда в сердцах говорит мать, — под сорок, нет-нет да мелькал в почтовом ящике корешок перевода.

— Дылда, — говорила тогда мать Илье, — посмотри-ка, дитятко небритое, опять старый леший на тебя алименты прислал.

— Эх, Семен, Семен… — вздыхала тогда бабаня.

Мать по этому поводу уже лет пятнадцать не вздыхала. Для вздохов у нее давно подоспел другой объект — Илья.

Илья, считала мать, получился непутевым. Он не оправдал того, что должен был оправдать, и не достиг того, чего должен был достигнуть, судя по сочинениям, писанным в десятом классе. Сочинения мать берегла и прибегала к ним в критических ситуациях, когда Илью требовалось «донять». Донять его было нелегко, но иногда это удавалось, и тоненькая пачка сочинений разлеталась по комнате, подобно стае птиц, опустившихся с небес на болото.

Расшвыряв тетрадки, Илья хлопал дверью и исчезал дня на три. В квартире на полчаса воцарялась горестная тишина и шелест тетрадок, подбираемых матерью.

— Он мог стать человеком, — глядя мимо пригорюнившейся бабки, говорила мать, — у него прекрасное чувство слова, у него есть стиль, это очень редко, когда писатель может похвастаться стилем, он должен был работать над собой, посмотри, мама, как он писал в десятом классе: «В черном маслянистом пруду неторопливо плыл лебедь с восклицательной шеей…»

Бабаня плохо разбиралась в лебедях, но полностью доверяла своей дочери, отбарабанившей в школе тридцать пять лет.

Илью бабаня любила слепой неистовой любовью, и эта бешеная любовь не давала ей понять, почему вести рубрику «О том, о сем» в «вечерке» менее престижно, нежели писать хорошим стилем о лебедях.

Внук назывался звучным словом «журналист», был со всеми на «ты» и ничего не брал себе в голову.

— Ты, бабань, слушай, — доверительно советовал он ей, — допускай все до лифчика, а в сердце пусть не идет. Поняла?

Внук был стержнем и смыслом ее жизни, она безоговорочно принимала и его дрянные синие штаны, и вечный беспорядок в его сквозняковой жизни, и идиотские словечки и полуночные нетрезвые появления. Бабане страстно хотелось только одного: чтобы Илья был здоров и женился на хорошей девушке.

Чтобы Илья забыл наконец Наташу…

В то, что он даже спустя десять лет любит Наташу, бабаня верила свято, и ничто не могло поколебать ее неистребимую веру в благородное и самоотверженное сердце внука.

— Кого он любит? — насмешливо и горько спрашивала мать, и дешевая папироска — привычка с войны — гуляла из правого угла ее рта в левый. Никого он не любит.

Мать была не права. Наташа Илье, конечно, нравилась. Можно даже сказать, она устраивала его во всех отношениях: была ненавязчива, отходчива, неглупа. За те три года, что они встречались, никто из приятелей не был Илье ближе и никому не хотелось рассказать о себе так много, как Наташе. Пожалуй, еще год-два, и Илья вздумал бы жениться на ней. Но Наташа не дождалась этого дня и вышла замуж за какого-то аспиранта.

Произошло это как раз в то лето, когда Илья укатил в молодежный лагерь на Черном море. Думали сначала поехать вместе, но в последнюю неделю они рассорились, Наташа помрачнела, задумалась и свою путевку сдала. Илья уехал один.

Через месяц ворвался он, солнечный и веснушчатый, с выгоревшими волосами и бровями. Обзвонил весь город, вымылся в ванне и вечером умчался к Наташе…

Бабка дожидалась внука на кухне. Весь день силилась сказать ему о Наташе и не могла — трусила. Теперь сидела в темной кухне на табурете и тряслась от страха и тоски. Все чудилось ей, что внук либо Наташу убьет, либо мужа ее, либо сам в окно прыгнет. Давно улеглась дочь в столовой, а бабка все ждала, тревожно глядя в ночное окно.

Наконец позвонили. Она вскочила с табуретки, засуетилась, вытерла сухие руки о фартук и побежала открывать. На пороге стоял сильно веселый пьяный Илья.

— Здравствуйте, входите! — приветливо пригласил он бабку на лестничную площадку.

— Не ори, мать спит! — грозно крикнула та, хотя струхнула. Она не знала еще, как следует вести себя с пьяным внуком.

— Здесь дует… — сердечно и кротко заметил Илья, — пусти, барин, в переднюю… — Он обнял бабаню и очень серьезно объяснил ей свистящим шепотом: — Понимаешь, бабань, нельзя переть против непреложного факта: ведь я мужчина, а? Так оно и есть!

— Молодец, — укоризненно сказала бабаня. — Удрызгался.

Потом Илья минут двадцать стоял под ледяным жалящим душем, слегка протрезвел, и они с бабкой долго болтали на кухне, и внук рассказывал про всякие чудные дела на свете. Вот, мол, живешь ты, бабаня, борщи готовишь, в очередях стоишь, а они ведь шляются где-то поблизости на своих неопознанных объектах, высматривают что-то, подлецы. И, между прочим, непонятно, что им от нас нужно. Вот так, в один прекрасный день…

Бабка ужасалась, ахала, и весь вид ее говорил о том, что и рада бы она не верить, да как же не верить, если Илюша говорит. И вдруг, осекшись на полуслове, она как-то судорожно горстью взметнула с худых колен засаленный фартук и, окунув в него лицо, тихонько затряслась в беззвучном плаче.

— Ба, ты что?! — оторопело спросил Илья.

— О-ой, Ильюшенька-а… как же ты Наташку-то упустил-прозевал?! Горе-то какое, горе!.. — За три года бабаня крепко привязалась к ласковой Наташе, и теперь мысль о том, что Наташа будет рожать правнуков не ей, а совершенно чужой женщине, была нестерпимой. — Ой, Наташка-Наташенька, что ты с нами сделала… о-ой, горе!..

— Нашла горе! — грубо и насмешливо оборвал Илья. — Ну, давай, поплачем, ну, давай: у-у-у… — но неожиданно в горле его что-то сдавило, противно заныло в глубине груди, захотелось подвывать бабане.

— Что ты жалеешь его! — в дверях кухни, растрепанная, седая, в короткой, до колен, ночной рубашке стояла мать. Тапочки на ее жилистых петушиных ногах смотрели в разные стороны. Это было смешно, и Илье расхотелось плакать.

— Что ты жалеешь его?! — с остервенением повторила мать. Она схватила с холодильника пачку «Примы», судорожно закурила.

— Проклятое племя! Ни во что и никому не верят, даже себе не верят! Когда они наконец влюбляются, они спешат убедить себя в том, что это только кажется. Стрессов боятся!

— Тихо, Валя, тихо! — взмолилась бабаня, сморкаясь в фартук.

— Стрессов боятся! — жестко повторила мать, тыкая папироской в сторону Ильи. — Хотят прожить жизнь, ни к чему не имея отношения. Это сейчас модно. Семью на плечи взвалить боятся, детей родить — боятся, жизнь положить на серьезное стоящее дело — боятся! Наташка права, сто раз права! Разве можно положиться на этого шалопая, мама? Посмотри, он же ни к чему не пригоден, только вот к этому! — Она выхватила из стопки старых газет на подоконнике «вечерку». — Вот, пожалуйста: «У меня на посуде испортилась эмаль. Где можно ее восстановить и можно ли в такой посуде солить овощи?» Отвечают… вот он отвечает, мам: «В посуде с отбитой эмалью…»

— Хватит, — сказал Илья.

— «Овощи солить не рекомендуется»! — крикнула мать. — И это его устраивает, этим он готов заниматься всю жизнь!

— Тихо, Валя, тихо… — умоляюще повторила бабаня.

— И если бы он был бездарностью… А как он писал в десятом классе! Какое у него врожденное чувство слова, какая музыкальная фраза! Я помню наизусть:

«Мы вошли в подъезд, отряхивая дождевые капли. Сверху, с чердака, к нам спускался дымчатый котенок, на крутой спинке которого, словно штопки на чулке, сидели два крошечных листочка…»

— Все? — спросил Илья, поднимаясь. — Я спать пошел.

— Ты, знаешь, кто? — тихо сказала мать, глядя в глаза сыну. — Ты улитка. Ты — млекопитающее.

— Ну, что-нибудь одно, мать, не смешивай виды, — спокойно попросил он и вышел из кухни.

После этого дня Илью закрутил сумасшедший вихрь. Поезд его сердечных устремлений мчался на дикой скорости в неизвестном направлении, и в окнах его мелькали едва различимые женские лица: Ирина, Анжелла, Вероника… И хотя имя Наташи вспоминалось в доме часто, особенно по вечерам, вся эта история уже не имела к Илье ни малейшего отношения и нисколько не задевала его, как не задевают верхушки деревьев облака, проплывающие где-то в непостижимой вышине.

По субботам бабаня стирала белье в старой стиральной машине «Ура…». Много лет назад машина называлась «Урал» и исправно перемалывала тряпичное содержимое в своей моторизованной утробе. Но годы шли, машина дряхлела вместе с хозяйкой, в сердце ее начались перебои, а буква «л» в названии стерлась.