Корнель Макушинский - Скандал из-за Баси (журнальный вариант)
— Вы бы могли немного раньше возвращаться домой, потому что Бася сердится, когда вас долго нет...
Пан Ольшовски в приступе внезапного гнева швырнул в него тринадцатым томом энциклопедии, но не попал. Однако назавтра он вернулся засветло и ассистировал при отходе принцессы Баси ко сну. Она крепко его поцеловала, а потом шепнула ему на ухо:
— Что я тебе скажу!
— Что ты мне скажешь, малыш?
— Сейчас мы будем молиться.
Знаменитый писатель вытолкал за двери Валентову и тихо сказал:
— Хорошо, Васенька. Помолимся.
— Так стань на колени!
Он встал на колени возле ее постельки, а она рядом с ним. Господь Бог выглянул с неба и вслушивался, улыбаясь, в то, как ребенок говорит ему какую-то свою собственную молитву, без лада и склада, словно бы птичка щебечет.
— Все! — заявила она с триумфом.— Можешь встать.
Но пан Ольшовски еще стоял на коленях и что-то шептал. Много-много лет не преклонял он колен и не шептал, поэтому, наверное, и поднялся с некоторым трудом.
Так же, с трудом, он вел поиски. Как-то ему расхотелось... Впрочем, у него не было времени, потому что он торжественно обещал Басе, принеся ей семьдесят семь присяг, что напишет для нее хорошенькую книжечку, но такую, «чтобы была смешная, аж страх!». Так как он никогда не писал таких книжек, дело двигалось медленно. Однако каждое утро он читал ей вслух то, что написал вечером.
Казалось, что несколько сотен зрителей в театре не умели радоваться так громко, как это могла панна Бася. Она прыгала, хлопала в ладоши, пища от сверхчеловеческой радости. Она бросалась поэту на шею, целуя его от всей души, а поэт краснел и был счастлив так, словно бы его увенчали лавровым венком. Эта замечательная церемония неизменно каждое утро заканчивалась тем, что оба падали друг другу в объятия и танцевали по комнате.
Весь дом знал, что пан Ольшовски обожает Басю, а Бася не может жить без пана Ольшовского.
Весь этот месяц был просто очаровательным, потому что именно месяц прошел с того памятного вечера, когда Бася с триумфом въехала в квартиру писателя. Пан Ольшовски вспоминал со стыдом, что хотел избавиться от этого ребенка. Он давно прекратил всякие розыски и уже решил, что поселится с усатой теткой, чтобы отдать Басю в женские руки, справедливо опасаясь, что сам распустит ее, как дедовский бич. С непомерным трудом ему удалось спасти остатки своей серьезности, и его охватывал гнев, когда он видел улыбочки этого верзилы Михася; этот башибузук отчетливо смеялся в кулак, слушая за дверями, как его знаменитый хозяин объясняется перед Басей: а где был, а что делал, а почему у него нос замерз?
Светло сделалось в жизни пана Ольшовского; ему казалось, что сквозь серые тучи пробился золотой солнечный луч и блуждает по его квартире. Как-то легче ему теперь писалось, он чаще смеялся, и так сердечно, как никогда...
Бася сидела у него на коленях и ехала рысью, как на коне, когда Михась заглянул в двери.
— Чего ты хочешь, негодник? — весело спросил его пан Ольшовски.
Михась не отвечал и подавал какие-то непонятные знаки.
— Бася! Михась разучился говорить! — закричал писатель.
Паренек повторил свои знаки и многозначительно подмигнул.
«Что с ним случилось?» — подумал пан Ольшовски.
— Чего тебе? — спросил он, выйдя к Михасю.
Михась был страшно серьезен и дрожащими руками подавал ему газету, молча показывая в ней какое-то место.
— Это Бася! — шепнул пораженный писатель — Что же это?
На фотографии улыбалась Бася своей улыбкой от всего сердца, а под фотографией жирные буквы кричали черным голосом:
Потерялась девочка, пяти лет, по имени Бася. Всех, кто знает о ней, просим срочно обратиться...
Газета выпала у писателя из рук. Он услышал тихий шепот парнишки:
— Что, мы ее должны отдать?
— Никогда! — воскликнул пан Ольшовски, словно внезапно проснувшись.— Ее мне прислали, у меня она и останется. Скажи Валентовой...
— Она уже знает... Стоит с метлой в воротах, и, если кто приблизится, она его побьет. Весь дом уже знает! Будет война!
Пан Ольшовски не слышал, потому что, ворвавшись в комнату, схватил Басю в объятия и прижал к груди.
— Ты меня задушишь, сумасшедший! — еле выговорила Бася.
Ловля
крупного
зверя
Пани Таньской было вообще-то семьдесят лет, но она продолжала оставаться живой, как белка, всегда спешила, но никогда, однако, как следует не знала, куда и с какой целью. Она выходила из дома и, пробежав мелкими шажками половину улицы, внезапно останавливалась и старалась вспомнить, куда это она так торопится. А так как ей никто не мог этого объяснить, возвращалась домой. Весьма почтенная непоседа. С ней нельзя было ни до чего дотолковаться, потому что если кто-то ехал в лес, то она — обязательно по дрова, и тогда она в отчаянии говорила:
— Оставьте меня в покое, ведь мне семьдесят лет!
Все выглядело совершенно иначе, когда старушка съедала в страшных количествах блюда слишком жирные, с перцем и с приправами.
— Ведь бабушке семьдесят лет! — восклицали все в ужасе.
— Ну и что с того? — отвечала она с обидой.— Неужели это такой возраст, что нельзя съесть кусочка баранины?
Трудно было договориться с пани Таньской, «летучим голландцем», потому что она всегда была права.
Она как раз размышляла, легкомысленно и рассеянно, куда ей побежать по какому-то выдуманному делу, когда вошла Марцыся, одна из наиболее красноречивых особ столетия.
— Проше старшей пани, письмо принесли.
— Какое письмо?
— Заказное, барышне. Я уже расписалась в квитанции...
Бабка сорвалась с кресла пружинистым движением кенгуру.
— Зачем же ты брала? Кто знает, что это за письмо? Может, не дай бог, из суда?
— Если бы оно было из суда, его бы принес полицейский. Возьмите его, пожалуйста.
— Не возьму, не хочу! Положи его на комод... Как ты думаешь, это от мужчины или от женщины?
Девушка понюхала письмо, втягивая воздух, как охотничий пес.
— Трудно понять... От мужчины — тогда бы оно пахло табаком, а от женщины — духами. А это не пахнет ни так, ни эдак.
Старая пани посмотрела на письмо мрачно, как на врага, который коварно спрятался в конверте. Она не любила писем, ненавидела телеграммы. Кто знает, кто пишет ее внучке? Может быть, это какая-то западня? В наше время все возможно.
Ее любимая внучка Стася на целый месяц уехала к родителям в глухую деревеньку на литовских окраинах.
— Может, это письмо выслать паненке? — спросила Марцыся.
— Еще чего! — крикнула бабка.— Пусть себе лежит и ждет. Если уж ей придется отравиться какой-нибудь плохой новостью, то пусть это будет как можно позже.
— А может, это предложение?
— Письменно? Ты с ума сошла! Тот, кто сделает предложение нашей барышне, здесь, вот здесь будет стоять на обоих коленях и будет скулить, потому что я ему устрою экзамен.
— Натерпится, бедняга,— буркнула Марцыся.
Письмо лежало на комоде и спало. Понемногу его закидали газетами, а потом о нем вообще забыли.
Внучка пани Таньской вернулась через месяц и два дня рассказывала обо всем, что творится в деревне. Это была девушка высокая, стройная, гибкая. Бабка смотрела на нее теплым взглядом, полным большой любви; эта смуглолицая девушка для нее единственный свет в окошке. Она уговорила ее родителей, тяжко работающих на своем кусочке песчаной земли, что внучка будет воспитываться возле нее, а потом она выдаст ее замуж. Это дело, однако, все откладывалось, потому что бабка охотнее всего выдала бы ее за какого-нибудь наследника престола, однако же все дипломаты вставляли почтенной бабке палки в колеса, и до этого марьяжа не дошло. Обыкновенных, менее блистательных конкурентов бабка укладывала на раскаленный противень и поджаривала их на адском огне, так что они исчезали со всех ног с горизонта. Каждый из них был неподходящим для ее внучки, и таким образом панна Стася, тяжело, хотя и тайком, вздыхая, дожила до двадцати пяти лет. Она терпеливо ждала того, кто наконец понравится ее капризной бабушке. Как показывали все знаки на небе и на земле, такой еще не родился.
Панна Стася окончила высшую сельскохозяйственную школу и должна была когда-нибудь заняться своим родным селом. Пока же занималась бабкой.
Когда девушка закончила отчет о каждом кочане капусты и о здоровье каждого теленка в хозяйстве родителей, то лишь от недостатка тем для разговора спросила:
— Бабушка, мне никаких писем не было?
— Писем? Откуда бы тебе были письма?
Прибирающаяся в комнате Марцыся сейчас же взяла слово и сказала:
— Есть письмо, даже заказное.
— Бабушка, ты, наверное, забыла? — спросила внучка.
— Деточка, мне все-таки семьдесят лет! — огорченно ответила пани Таньска.
