Фрэнсис Гарт - Мужья миссис Скэгс
Неизвестно, слышал Айлингтон или нет, как они злословили, во всяком случае для него в этом не было ничего нового. Он с беспечным видом направился по дороге к морю. Там он побрел по песчаному берегу к скалам и, встретив на своем пути препятствие в виде садовой стены, без всякого труда, с мальчишеской ловкостью и сноровкой перемахнул через нее и, миновав открытую лужайку, продолжал путь к скалам. Высшее общество Грейпорта не привыкло рано вставать, и нарушитель границ чужих владений в вечернем костюме вызывал критические замечания лишь у болтающихся возле конюшен грумов и чистеньких горничных, расхаживающих по просторным верандам, которые грейпортская архитектура считала для себя обязательным обращать к морю.
Только один раз, вступив в пределы Клиффорд-Лодж — знаменитой резиденции Ренвика Мастермена, — он почувствовал на себе чей-то изучающий и недоверчивый взгляд, но скрюченная фигура быстро скрылась и не помешала его прогулке. Миновав аллею, ведущую к дому, Айлингтон, идя вдоль скал, добрался до мыска, на котором стояла незамысловатая беседка, уселся там и стал смотреть на море. И тотчас же на него снизошел бесконечный покой.
Не считая прибрежной полосы, где волны лениво лизали утесы, море пребывало в неподвижности; даже рябь не пробегала по его необозримой глади — оно лишь чуть заметно, ритмично и словно бы во сне вздымалось огромными, тяжелыми полотнищами. А над ним нависла светлая дымка, вобравшая в себя отвесные солнечные лучи. Айлингтон подумал, что вся изнеженность культуры, вся волшебная сила богатства, все чары утонченности, годами воздействовавшие на этот благословенный берег, излили свою милость и на океан — потому он и дышит сейчас таким глубоким спокойствием. Как он был избалован, заласкан, как его здесь лелеяли, как ему льстили и угождали! Неожиданно, по какому-то капризу памяти, перед взором Айлингтона возникли угрюмые очертания Дедвудской горы и желтая река Станислав, бегущая мимо аскетических сосен, и тогда желто-зеленый бархат лужайки и изящная листва показались ему по контрасту деталями тропического пейзажа. Он поднял голову и в нескольких ярдах от себя увидел стройную, похожую на высокий стебель Бланш Мастермен, смотревшую на море.
Она сорвала где-то огромный веерообразный лист и держала его над головой как зонтик, пряча за ним копну светлых волос и серые глаза. Бланш сменила бальный туалет со шлейфом и множеством оборок на облегающее платье в античном духе — этот покрой был бы гибельным для женщины менее стройной, но необычайно украшал грейпортскую богиню, еще более подчеркивая изящные изгибы и плавные линии ее фигуры. Когда Айлингтон поднялся, она подошла к нему и открыто и непринужденно протянула ему руку. Заметила ли она его прежде, чем он ее, об этом я не берусь судить.
Они вместе сели на простую деревянную скамью, мисс Бланш повернулась к морю, прикрывая глаза листом.
— Я даже не знаю, как долго я здесь сижу, — сказал Айлингтон, — не знаю, спал я или мечтал. Такое чудесное утро, что просто грешно ложиться. А вы?
Из-за листа он услышал, что мисс Бланш, возвратившись домой, подверглась нападению отвратительного крылатого жука, которого, несмотря на все усилия, ни ей, ни ее горничной так и не удалось выдворить. Ее шпиц Один непрерывно скребся в дверь. И теперь у нее красные глаза от бессонной ночи. И с утра ей надо нанести визит. И море такое прелестное нынче.
— Какая бы причина ни привела вас сюда, я рад, что вы здесь, — сказал Айлингтон со своей неизменной прямотой. — Сегодня, как вам известно, я последний день в Грейпорте, и насколько же приятнее сказать друг другу до свидания под этим голубым небом, чем там, в доме, даже под прекрасными фресками вашего отца. Притом мне хочется сохранить вас в памяти, как часть этого чудесного пейзажа, который принадлежит нам всем, а не среди чьей бы то ни было обстановки.
— Я знаю, — сказала Бланш с не меньшей прямотой, — что дома — один из пороков нашей цивилизации, но мне еще не доводилось слышать, чтобы эта мысль была выражена с таким изяществом. Куда вы едете?
— Еще не знаю. Планы у меня самые разнообразные. Я могу поехать в Южную Америку и сделаться президентом одной из республик, все равно какой. Я богат, но в той части Америки, которая лежит за пределами Грейпорта, мужчина должен иметь какое-то занятие. Мои друзья считают, что мой капитал обязывает меня поставить перед собой великую цель. Но я родился бродягой и таким, наверное, и умру.
— Я никого не знаю в Южной Америке, — безразлично проговорила Бланш. — Правда, в прошлый сезон здесь были две девушки, но у себя дома они ходили без корсетов, и белые платья всегда так плохо на них сидели. Если вы поедете в Южную Америку, непременно напишите мне оттуда.
— Непременно. Скажите, а как называется этот цветок? Я сорвал его в вашей оранжерее. Он чем-то напомнил мне Калифорнию.
— Возможно, он оттуда. Папа купил его у какого-то полубезумного старика, который недавно здесь появился. Вы случайно не знаете его?
Айлингтон рассмеялся.
— Боюсь, что нет. Ну а я позволю себе преподнести вам этот цветок.
— Благодарю вас. Напомните мне перед вашим отъездом дать вам другой взамен, если вы хотите, конечно.
Они оба поднялись, как бы движимые единым порывом.
— До свидания.
Прохладная, как лепесток, ручка на мгновение задержалась в его руке.
— Вы очень меня обяжете, если за минуту до того, как нам расстаться, отведете от лица этот лист.
— Но у меня красные глаза. И я бог знает на что похожа.
И все же после долгой паузы лист опустился, и прекрасные серые, очень ясные и насмешливые глаза встретились с его глазами. Айлингтон отвел глаза первый. Когда он снова поднял их, ее уже не было.
— Мистер Хайлингтон, сэр!
Это был грум Чокер, англичанин, и он, видимо, бежал, так как сильно запыхался.
— Раз уж вы одни, сэр, прошу прощения, сэр, но там какой-то тип.
— Тип? Что ты этим хочешь сказать? Говори по-английски, нет, черт возьми, лучше не надо, — сказал Айлингтон с легким раздражением.
— Я говорю, какой-то тип, сэр. Прошу прощения, сэр, — не в обиду будь сказано, — но только он не джентльмен, сэр. В библиотеке, сэр.
Несмотря на владевшее им глубокое недовольство собой и неизвестно откуда взявшееся ощущение одиночества, разговор с грумом позабавил Айлингтона, и по дороге к дому он спросил:
— Почему же он не джентльмен?
— Какой джентльмен, прошу прощения, сэр, станет панибратничать с человеком в услужении, сэр? Берет меня за руки, сэр, когда я сижу там у ворот на запятках кареты, и оттягивает их вот так книзу, сэр, и говорит: «А ты их засунь лучше в карманы, — говорит. — Или ты агента дожидаешься, что так сложил руки, — говорит. — Держись крепче на поворотах, — говорит. — А не то не собрать тебе твоих драгоценных косточек», — говорит. И спрашивает вас, сэр. Сюда, сэр.
Они вошли в дом. Айлингтон быстро пересек готический зал и открыл дверь в кабинет.
В кресле в самом центре комнаты сидел человек, погруженный, очевидно, в созерцание огромной негнущейся желтой шляпы с чудовищными полями, которая лежала перед ним на полу. Кисти рук его висели между колен, а одна нога была на особый лад подобрана под кресло. С первого же взгляда поза эта каким-то странным и необъяснимым образом навела Айлингтона на мысль о кóзлах. В ту же минуту он, протянув обе руки, ринулся через всю комнату с возгласом:
— Юба Билл!
Человек поднялся, схватил Айлингтона за плечи, крутанул его, крепко прижал к себе, с видом добродушного людоеда ощупал его ребра, изо всех сил потряс за руки, расхохотался и сказал с явным разочарованием:
— Как это ты узнал, а?
Очевидно, Юба предполагал, что в этой одежде он неузнаваем. И Айлингтон, поняв это, рассмеялся и ответил, что ему, должно быть, подсказал инстинкт.
— А ты-то, — сказал Билл, держа его на расстоянии вытянутой руки и критически разглядывая, — ты! Кто бы мог подумать! Эдакий был щенок, от земли не видно. Щенок, которого я не раз вытягивал на дороге кнутом, щенок, на котором и надето было всего-то ничего, и заделался таким щеголем!
Тут Айлингтон вздрогнул: он с каким-то нелепым ужасом вдруг вспомнил, что все еще во фраке.
— Заделался ресторанным лакеем, гарсоном, — сурово продолжал Юба Билл. — Эй, Альфонс, подать сюда гусиный паштет и омлет, черт тебя подери!
— Полно тебе, старина! — сказал Айлингтон, смеясь и пытаясь прикрыть рукой бородатый рот Билла. — Ну, а как ты? Что-то ты сам на себя не похож. Уж не болен ли ты, Билл?
И действительно, когда Билл повернулся к свету, оказалось, что глаза у него ввалились, а волосы и бороду густо посеребрила седина.
— Это все ваша сбруя, — сказал Билл озабоченно. — Стоит мне эдак взнуздать себя и замундштучить (он указал на золотую массивную цепь от часов), да еще нацепить на себя эту «утреннюю звезду» (он ткнул пальцем в булавку с огромным солитером, сидевшую как большущий волдырь на его манишке), как меня сразу к земле пригибает, Томми! А так со мной все в порядке, мой мальчик, все в порядке.
