Николай Верещагин - Роднички
— Привет, — сказал Антон удивленно.
Не говоря больше ни слова, Гриша достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и протянул ему:
— Вот… тебе.
— Мне?.. От кого?
Антон развернул записку. Круглым, красивым почерком Бубенцовой было написано: «Я сегодня в доме одна. Приходи на чай в девять.» И все. Без подписи. Его охватило волнение. Сразу. Он еще смысла написанного не успел уразуметь, а уже волновался, уже занервничал просто потому, что записка была от нее. Смысл приглашения был ошеломляюще ясен для него, и все же он не поверил глазам, перечитал еще раз, и только потом, скомкав записку, спрятал в карман. Тут же ему захотелось достать ее и прочитать еще раз, чтобы убедиться, что именно так все и написано, но Гриша смотрел на него, и он сдержался.
— Если хочешь, напиши ответ, — сказал Гриша просто. — Я отнесу.
Антон взглянул на него внимательно, но Гриша был такой же, как всегда, спокойный и кроткий.
— Знаешь что, — сказал Антон. — Давай посидим, поговорим… У Кешки есть портвейн в чемодане, — это на случай, если какая-нибудь здешняя красотка согласится пойти к нему в гости. Мы эту бутылку разопьем, а завтра я ему другую куплю: сегодня ему портвейн не понадобится. Садись к столу! Не стесняйся — хозяйки дома нет. Я сейчас…
Гриша замялся, но все-таки присел на лавку. А он ушел в горницу, достал там из Кешкиного чемодана портвейн и перечитал записку. «Ну и что? — стараясь не поддаваться этому охватившему душу смятению, подумал он. — Опять Света за свое. В который уж раз…» Но что-то шептало, что нет, на этот раз серьезней. Он вспомнил спортзал, где они целовались в темном предбаннике, эти ее мягкие покорные губы, забыть которые так и не смог, ее податливые плечи… Ведь и вправду, если бы все это было в другом, более подходящем месте… А сейчас она дома одна. И зовет его… «Нет, не пойду,» — твердо решил он, но дрожь в руках до конца погасить не смог, и сердце очень неровно билось.
Он вернулся в кухню, налил Грише и себе по полстакана. Они выпили и закусили черствыми коржиками. Антон почувствовал, что немножко хмелеет. Но он сейчас и хотел этого, такого смелого хмельного настроения, и, почувствовав легкий туман в голове, успокоился. Волнение исчезло, осталась только легкая взвинченность, которая не мешала быть четким и собранным. Он небрежно взял из пачки губами сигарету. Гриша жевал коржик — он не курил.
— Странно, — сказал Антон. — Мы с тобой год вместе проучились, а ни разу, наверное, и двух слов друг другу не сказали. Я тебя совершенно не знаю, а ты меня… Не думай, что я к тебе плохо отношусь. Совсем наоборот, ты мне даже чем-то нравишься. Но я тебя не понимаю. Вот скажи мне… Ведь ты же… ведь тебе нравится Света? Ты, наверное, влюблен в нее? Ну любовь не любовь — это дело сложное. Черт его знает. Я и сам толком не понимаю, что такое любовь. Но у тебя ведь к ней что-то есть?.. (Гриша кивнул). Ну, вот видишь!.. И как же ты переносишь эти ее штучки?.. Ну, Валентин, скажем, разные там поэты недоделанные, физики… вот сейчас записочка ко мне. Как ты к этому относишься? Тебя это не трогает?..
Гриша положил коржик на краешек стола и пожал плечами.
— А что я, по твоему, должен делать?..
— Как что? Ну, сказать ей, так и так, мадемуазель, или я, или кто-нибудь другой. Или ты со мной, или не будем обманывать друг друга, скажем друг другу «прощай».
Гриша мягко усмехнулся, отвел глаза. Но потом поднял голову и посмотрел на него прямо.
— А какое право я имею от нее что-то требовать?
— Какое право! Какое право! — разгорячился Антон. Стараясь яснее выразить свою мысль, он сделал паузу и затянулся сигаретой. — Какое право, говоришь? Конечно, нет у тебя такого права и у меня нет. Но могу же я уйти, гордо удалиться, черт возьми! Влюбиться в другую ей назло. Сколько девчонок красивых — не на ней же одной свет клином сошелся!..
— Не могу, — сказал Гриша просто. — Мне другие не нравятся.
— Ну, как это? Если бы завтра какая-нибудь сногсшибательная девчонка стала вешаться тебе на шею, позвала к себе, ты бы не пошел?
— Нет, — сказал Гриша, и на лице его появилась какая-то извиняющаяся улыбка: он понимает, что ответ его можно счесть глупым, но ничего не поделаешь- Нет, не пошел бы.
Антон засмеялся, но в Гришиных глазах было что-то такое, что заставило его сдержать смех.
— Нет, ты не думай… — сказал он, тронув Гришу за руку. — Я серьезно хочу знать… Мне правда непонятно. Я и сам не всеядный. Но на свете же много привлекательных девчонок, не на ней же свет клином сошелся. Есть и другие, не хуже.
Гриша сидел, напряженно сгорбившись, глядя себе под ноги. Видно было, что его задевает этот разговор, и он готов говорить откровенно.
— А для мня нет, — сказал он тихо.
Антон молчал. Он теперь действительно почувствовал уважение к Грише, и ему хотелось как-то так вести разговор, чтобы его не обидеть его, не задеть ненароком, ему хотелось, чтобы тот правильно его понял.
— Давно? — спросил он тихо.
— С четвертого класса, — сказал Гриша, как-то странно улыбаясь. — С десяти лет. Полжизни, можно сказать. Ведь мы с ней в одной школе учились.
Антон удивленно поднял брови.
— Как это началось? — спросил Антон. — А впрочем, — сразу поправился он, — если не хочешь, не рассказывай, я к тебе в душу лезть не собираюсь. Просто мне интересно. Я же сам тоже, некоторым образом, в твоем положении.
Гриша пожал плечами.
— Да ничего особенного. В четвертом классе к нам пришла новенькая, девочка красивая и заметная — она и тогда была такая же… Ну, все мальчишки, конечно, хотели с ней дружить, а она выбрала меня… не знаю почему. Я и на лыжах бегал хуже всех, и на турнике ни разу подтянуться не мог, и драться не умел. Хилый, в общем, мальчик. И на уроках не отличался, авиамоделей не строил, в олимпиадах не участвовал. А она почему-то выбрала меня. Ну и с тех пор… Мы с ней даже в пионерлагерь всегда вместе ездили…
— Ну а потом, — перебил Антон. — Потом ведь и с другими дружила. — Потом да. Примерно с восьмого класса у нее было много мальчиков. То с одним она дружила, то с другим, чаще со старшеклассниками.
Антон вдруг поймал себя на том, что ему важно и очень интересно знать это о Бубенцовой. Неужели то, что он охладел к ней, в чем был уверен еще сегодня, неправда? Ему хотелось взглянуть на часы, посмотреть, сколько осталось до девяти, но Гриша заметил бы, и он сдержался.
— А тебя не мучило, что она дружит со старшеклассниками? Ты ничего ей не говорил?
— Мучило, конечно. Я старался избегать ее, но она делалась со мной особенно ласковой, и я не мог на нее долго сердиться. И потом, — сказал он, вскидывая глаза, — с ними она дружила несерьезно, неподолгу, а ко мне всегда относилась хорошо… Когда кончила школу, она решила поступать на филфак, а мне было в общем-то все равно, — я тоже. Я на вступительных экзаменах ошибки в ее сочинении исправлял, а то бы она не поступила — она ошибок много делает.
Антон потянулся за спичками и при этом незаметно высвободил циферблат часов из рукава: было без пятнадцати девять. Сердце у него застучало. «Если идти, то сейчас, — подумал он. — Через пять минут будет, может быть, поздно». А идти или нет, окончательно он еще не решил. То есть он сразу решил, когда прочитал записку, что не пойдет, но этому решению, он чувствовал, не хватало обоснованности. «Прежде всего, — думал он, — что бы там ни произошло у них, сможет ли он к ней измениться? Ведь нет! Значит, идти, чтобы просто воспользоваться ее слабостью?.. Нет, это низко!» — решил он. — «И потом Таня… Почему Таня потом? — возмутился он собственной формулировкой. — Таня в первую очередь. Как я буду завтра смотреть ей в глаза?.. Черт! Почему я не могу не усложнять? Почему у других просто?.. Нет, — споря то ли с собой, то ли с кем-то еще, решил он. — Не пойду!» И тут же невольно стал себя утешать: «Да ничего и не будет. Знаем мы эти штучки! Ей, главное, заманить, затянуть, а после будет то же самое…»
— И как ты думаешь, — спросил он, снова возвращаясь к Грише. — У тебя это на всю жизнь?
— Не знаю, — сказал Гриша. — Наверное…
— Послушай! — сказал Антон возбужденно. — Я тоже в общем-то, понимаю, если она какая-т исключительная, чудо совершенства, поэтический идеал, такая, чтобы ей можно было поклоняться. Но ведь Света не такая. Ведь если разобраться, если строго посмотреть, она и не очень умна, и тщеславна, и доброты ей не хватает, да и ослепительной красавицей ее не назовешь. Тебе это не мешает? Или, может быть, ты не видишь в ней никаких недостатков? Только честно! — горячо сказал он. — Тебе это не мешает?..
— Нет, — сказал Гриша, как-то странно улыбнувшись. — Не мешает. Все это, может быть, и верно, что ты сказал, но ведь есть пословица: такая: не по хорошу мил, а по милу хорош.
— А мне мешает, — сказал Антон. — Я никак не могу понять, почему бы девушке, которую я люблю, не быть доброй, деликатной и справедливой? Почему бы ей, если она меня не любит, не сказать об этом прямо, чтобы не мучить меня? Почему она каждого старается поймать в свои сети, будто все ей мало? Почему она не замечает тебя, когда ты сохнешь по ней, и готова вешаться тебе на шею, если ты увлекся другой? Почему? Ты об этом не думал?..
