Сотворение мира.Книга вторая - Закруткин Виталий Александрович
На этой странице стояла дата: „1919 год“.
„Сие есть сын мой возлюбленный…“ Таков был твой глас, господь, обращенный к единственному сыну твоему, посланному тобою на распятие. Нет, господь бог! Сегодня я, смиренный раб твой Григорий, перестаю быть смиренным и обвиняю тебя в жестокости и трусости: ты не бог, а трус и палач! Сам ты не пошел обличать грехи и преступления людские, устрашился грязи и крови на земле, а послал на смерть сына, наказав ему любить врагов своих. И люди, злобствуя, распяли твоего юродивого сына, и плевали ему в лицо, и издевались над ним. И тебя самого, бога-вседержителя и творца, люди убили в сердце своем, и перестал ты существовать в их сознании, потому что ты не бог, а сыноубийца, трус и палач!
Сегодня, уходя на фронт, я говорю сыну своему возлюбленному: не уподобляйся распятому Иисусу, ничего не прощай врагам. Если я паду в бою, пусть ненависть моя к предателям России вселится в твою душу, пусть она жжет тебя ненасытной жаждой мщения тем, кто, поправ все законы, унизил нашу отчизну. Если же ты, дорогой сын, простишь им их преступления и поклонишься им, пусть моя тень будет преследовать тебя всю жизнь и пусть мое проклятие испепелит тебя. Сын должен походить на отца, а я, твой отец, никогда не был малодушным и мягкотелым, не был дезертиром, трусом и палачом. Я жил и умер как солдат».
На этой странице стояла дата: «1920 год».
Отложив записную книжку, Андрей долго сидел в глубокой задумчивости. Отсюда, из круглого чердачного окна высокой башни, хорошо были видны извивы покрытой льдом речушки, и деревни на ее берегах, и дальние хутора, и сизые дымы над избами, и заснеженные поля, и еле заметный на горизонте синеватый лес.
Андрей с грустью подумал о чужой жизни, которая вдруг раскрылась перед ним в старых фотографиях, в альбомах, в страшных, полных тоски и горечи заметках в записной книжке. И он на секунду представил, как когда-то давно мимо этих убогих деревень и хуторов по санной дороге, которая и сейчас убегала вдаль, теряясь в лесу, мчался крытый возок с княжескими гербами, а в нем сидел его сиятельство князь Григорий Борисович Бармин, владелец замка, всей окрестной земли, повелитель десятков тысяч нищих, забитых мужиков. Оборванные, голодные, они выходили к дороге, кланялись князю, провожали взглядами его сверкающий начищенной медью и лаком возок. Это их, мужиков, точно таких, как милый сердцу Андрея дед Силыч, как Илья Длугач, Демид Плахотин, братья Кущины, князь именовал «чернью» и «красной бандой». Это их он бил по зубам, как скотину, порол плетьми, а в годы гражданской войны вешал и расстреливал до тех пор, пока его жизнь не оборвала матросская пуля…
Почти весь день Андрей бродил как в воду опущенный. Все студенты еще с утра уехали в город — кто к родственникам и знакомым, кто посмотреть в кинотеатре новую картину, а кто просто так, пошататься по улицам.
Повалявшись на койке с учебником биологии в руках, Андрей стал засыпать. Его разбудил стук распахнувшейся двери. В дверях, бледный, всклокоченный, смеясь и плача, стоял дряхлый Северьян Северьянович с листком бумаги в дрожащих руках.
Андрей вскочил с койки, кинулся к старику, спросил испуганно:
— Что с вами, Северьян Северьяныч? Что случилось?
— Андрей Дмитрич… Андрюша, — всхлипывая, забормотал старик.
Волоча ноги, держась руками за стенку, он вошел в комнату, в бессилии опустился на табурет, протянул Андрею бумагу.
— Вот, Андрюша, — размазывая слезы по небритым щекам и захлебываясь от плача, прошамкал Северьян Северьянович, — сподобился я перед смертью… сжалился надо мной, грешным, Христос-спаситель… Письмо мне прислал молодой князь Петрушенька… из самых, должно быть, дальних заморских стран прислал… Вот и конвертик, а на нем столько марок разных!.. Жив, выходит, князь Петруша… Я же его, голубеночка-младенца, на руках носил, сыночком и внучком в тайности от других называл, потому что так и прожил я свой век сиротой-бобылем и не дал мне господь ни жены, ни детей…
Северьян Северьянович достал платок, вытер слезы, — высморкался и протянул Андрею письмо:
— Прочитай мне все, что тут писано, Андрей Дмитрич, прошу тебя, прочитай, потому что стал я вовсе слаб глазами…
И Андрей стал читать медленно и громко:
— «Милый и дорогой Северьян Северьянович! — писал молодой князь Бармин. — Пишу я тебе в надежде, что ты еще жив и получишь эту весть из чужих краев. Если бы ты знал, как мне хотелось бы побывать в России, хоть одним глазом, хоть со стороны глянуть на наши русские поля, на реки и перелески, услышать в подвечерье деревенские наши песни, прижаться щекой к земле и так умереть, замирая от счастья…
Все мы живы и здоровы. Почти десять лет мы живем во Франции, в департаменте Ланды, неподалеку от моря. Мама вышла замуж за хорошего человека, господина Гастона Доманжа. У него свои виноградники и небольшая винодельня. И хотя мой отчим из тех, кого у вас называют сейчас буржуями, я его уважаю за доброе отношение к маме и к нам с Катей. Выйдя замуж, мама лишилась княжеского титула, но ни она, ни мы не жалели об этом, бог с ним, с титулом…
Сестра Катя заканчивает классический лицей, а я недавно кроме лицея закончил частный иезуитский колледж (есть во Франции такие школы), а сейчас учусь в военном училище на артиллерийском отделении и сам не знаю, зачем я туда поступил. Училище это русское, вроде Академии Генерального штаба, и преподают в нем бывшие царские генералы и полковники…
Няня Клуша в прошлом году умерла. Все годы она тосковала По России, каждый день рассказывала нам сказки, часто плакала и пела нам с Катей старинные русские песни. Похоронена Клуша на деревенском кладбище, и я часто бываю там и приношу на ее могилу цветы. Я ее никогда не забуду, потому что она, неграмотная наша нянька, зажгла в моей, душе любовь к потерянной родине, к нашему народу, не дала раствориться в чужой стихии и забыть свой язык…
Многое довелось мне увидеть здесь за эти годы. Наряду с богатством и властью избранных тысячи тысяч бедных, бесправных людей, презрение к тем, у кого кожа другого цвета, каторжный труд рабочих, грузчиков, крестьян. Но больше всего меня возмущало и возмущает поведение наших эмигрантов, этих беглецов, вышибленных народом из России. Они все еще мечтают о возвращении домой, о том, как поставят на колени русский народ и станут учить его покорности шомполами, виселицами и расстрелами. Они, эти ядовитые скорпионы, тайно и явно плетут паутину заговоров против Советской России, готовят отряды отпетых карателей, грызутся друг с другом, как пауки в банке, выпрашивают у сильных мира сего грошовые подачки, чтобы этими иудиными сребрениками оплачивать предательство и разбой.
Конечно, не все эмигранты такие. Есть среди них много честных, но заблудившихся, достойных сожаления людей. Они тоже мечтают о возвращении на родину, чтобы трудиться и служить своему народу, а не находиться в услужении у чужих, презирающих их господ…
Теперь, дорогой наставник моего детства, я хочу сказать о самом главном, самом важном. Именно поэтому я и решил написать тебе письмо.
Ты знаешь, что лично меня, Петра Бармина, не отягощает никакая вина перед людьми. Не виноват же я в том, что родился не в бедной крестьянской избе, а в богатом замке, в титулованной княжеской семье. Когда в России свергли царя, мне было всего девять лет, я ничего не понимал и никому из людей не причинил никакого зла. Из России меня увезли, когда мне исполнилось двенадцать лет. Мог ли кто-нибудь меня, мальчика, обвинить тогда в каком-либо преступлении против парода? Нет, никто не мог упрекнуть меня ни в чем. Я и тогда не был злым, балованным барчуком, жалел людей и не имел за своей ребяческой душой никаких грехов…
И все же теперь, на чужбине, когда я повзрослел и стал понимать жизнь, я вдруг почувствовал, что меня невыносимо тяготит сознание страшной вины перед родной страной и перед русским народом. Я почувствовал, что на мне, человеке, которого зовут Петр Бармин, лежит тяжкая, вековая вина моих предков, моего отца и что я должен искупить их бесчисленные преступления. Ведь это они роскошествовали и пировали в своих замках, когда тысячи крестьян гибли от голода, нищеты и болезней. Это они служили кровопийцам-царям, усмиряли народные восстания, командовали целыми краями и губерниями, сажали в тюрьмы и ссылали на каторгу, а сами наживали несметные богатства. Они гордились своими подвигами во имя России, гордились тем, что проливали кровь в сражениях против чужеземцев-захватчиков. Но разве эти их заслуживающие признания и благодарности подвиги могли перевесить на чаше весов все то жестокое и злое, что они причинили народу?
