Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

В самих похоронах было что-то стыдное. Он бы хотел умереть так, чтобы сразу исчезнуть, вообще. Испариться даже и телесно. Чтобы на него, мертвого, смотрели, укладывали в гроб, потом опускали в могилу или совали в печку крематория… бр-рр-р-р-р… Лишнее.

Тоже, устроили из-за черепа скандал. Пусть забирают, он обойдется. Он так и сказал Софье с Артемом: не надо! А то раздухарились, даже про криминал начали. Зачем им столько? Не все же в музей. Они, конечно, возмутились или сделали вид, что возмутились, а чего возмущаться? Так оно и есть. Правда, будь черепушка из более близкого времени, то он бы его, пожалуй, не взял. Опять же из чувства брезгливости – слишком еще попахивает тленом. А этот – почти камень. Он себе еще раздобудет, поближе к концу. А нет – переживет. Может, даже лучше. Как-никак, а смерть имела к этому отношение, пусть даже давным-давно. Черная дыра…

А что влезли к нему в рюкзак, это они зря… Не нужно было этого делать.

Песок уплотнился, посерел, бугрясь под ногами и продолжая ненасытно впитывать в себя низвергавшиеся с неба потоки. На Сергее уже не было сухого места, плащ, давно промокший, набух, стал увесистым, как рыцарский панцирь, отцовский длиннющий плащ с прорезями для рук вместо рукавов, защитного цвета – вроде как у военных, но не военный, а неведомо какой.

Ни минуты не задумываясь, он прямо в ботинках вошел в реку и направился к видневшемуся метрах в трех от берега отливающему синим валуну. Зачем он это сделал, трудно сказать. Просто захотел и сделал. Взял и пошел, как если бы каждый раз – обычное дело! – входил в реку, не разуваясь и не раздеваясь. Это же класс – не думать о предосторожностях и забыть об условностях. Почему обязательно раздеваться перед тем, как войти в воду? Или лечь спать. Или надевать плащ, когда идет дождь. Нельзя же все время заботиться о себе – думать, как одеться, что поесть и прочее. Скучно. А сейчас он был свободен, он обрел ее, потому как было безразлично, намокнет он или нет и где ему потом сушиться. Так ли уж обязательно сушиться? Пусть он побудет некоторое время водяным…

Ботинки сразу налились мокрой тяжестью, а полы плаща плыли вслед за ним вполне самостоятельно. Почему-то река влекла Сергея. Влекли серые лодки, привязанные к вбитым чуть повыше в твердую почву клиньям, и блестящий этот валун, а сзади слышался ее, Алин, смех – что, собственно, смешного?

Ну и хорошо (с другой стороны), что смешно, он рад, что она смеется, колокольчиком заливается, он, может, потому так и вошел в реку, чтобы услышать ее заливистый смех, чтобы он доносился до него сквозь шум дождя и косые его струи. Он идет к валуну, а она смеется под раскрытым зонтиком, присев на черное днище перевернутой на берегу лодки. Почему-то он уверен, что здесь неглубоко до валуна, а то совсем нелепо, если бы он начал тут барахтаться в своем балахоне. Так и оказалось, что по колено, завитки пены выбрасывало на блестящую скользкую поверхность камня.

Сергей повернулся лицом к берегу, присел, упершись руками в колени. Кругом была вода, село наверху почти исчезло, скрытое дождевыми струями. Дождь всегда почему-то напоминал об осени, грустное навевал, несмотря на смех Али. Но и с этой грустью сейчас было хорошо, словно смывало муторное, нечистое, что копилось последнее время.

Копилось, копилось, что говорить. Он, если честно, не мог понять, что происходит, хотя, конечно, чувствовал. Эти переглядыванья-перешептыванья Васильева и Роберта, насупившаяся Софья Игнатьевна, пристально наблюдающий за всеми Артем, словно что-то вынюхивающий, злой как черт, раздражающийся по каждому пустяку Валера…

Сергей всегда чувствовал атмосферу. Что ни говори, а приятно, когда все друг к другу хорошо относятся. Когда никто не таит против другого. Когда с открытой душой. Он это знал по отцу, который умел сглаживать любые отношения, дома ли, на службе. У него было много друзей и знакомых, которые в нем души не чаяли. Сколько раз Сергей слышал добрые слова про своего «батьку».

Он и сам знал, что отец – хороший. Просто хороший, безотносительно к чьему-либо, в том числе и его собственному, мнению. Отзывчивый. Слова дурного ни о ком не скажет. Когда мать вдруг начинала сердиться на что-то, отец либо прятался, либо старался как-то погасить пламя, но никогда не шел на обострение, даже если чувствовал свою правоту. У него, вероятно, действительно был замечательный характер. Редкостный. Сам он, похоже, об этом просто не задумывался – обычно для него, то есть нормально.

Однако при всех своих замечательных качествах отец все равно был источником некоторой опасности: любое его неодобрение или, хуже, осуждение для Сергея были очень болезненны. Это была зависимость, а значит, несвобода… Сергея это нередко тяготило, сковывало, и он, словно нарочно, делал не то.

Здесь, в экспедиции, поначалу все было хорошо, все со всеми ладили, не считая каких-то мелких недоразумений и стычек, которые проходили бесследно, никого особенно не задевая и не портя общих отношений, а потом вдруг как обломилось… Непонятно, из-за чего. Впрочем, сейчас не хотелось об этом думать.

А тут дождь, и он как пьяный. Свободный. Благодаря ей, Але, которая хоть и под зонтиком, но все равно совершенно мокрая, светлое платье плотно облепляет ее фигуру, внезапно обнаруживая в девичьей миниатюрности зрелую женственность. Неожиданность. Как увидел ее в первый раз, тогда, на раскопе, в белом платье, так и оставалось на сетчатке радужным, сияющим пятном. А теперь открылось. Он смотрел на нее сквозь дождь, капли стекали по лицу, заливали глаза, но не могли скрыть. Сергей смущенно отводил взгляд: дымка над водой, прибитый дождем песок, теребящая какую-то бумажку ворона… Лишь бы не смотреть слишком уж пристально, слишком жадно, слишком назойливо.

Она ему улыбалась оттуда, с берега. Похоже, ей нравились и этот внезапный дождь, и их шальная прогулка… И ему нравилось, хотя непонятно было, что же дальше, вот кончится дождь, и что?

Он поднялся с валуна и медленно направился к берегу. К улыбающейся Але за прозрачным занавесом дождя.

Странные ребята эти городские – острые, вернее, остроугольные. Жестковатые – с усмешечкой, с прищуром, как же, столичные! Вроде бы просто с ними, а все равно не так, как со своими, местными. Все они понимают, обо всем поговорить можно, не только о всякой ерунде, которую обычно перемалывают на местных посиделках: кто с кем гуляет, кто с кем подрался и кому в морду дал, или о последнем фильме, который крутили в клубе или по телику – скучно!

Эти – другие. Может, поэтому и интересно ей. Новое. Приключением пахнет.

Приключения Аля любила. Но только, разумеется, не банальные. Нет, гордячкой она не была (с чего бы?). Ей действительно было неинтересно со своими. Ясно, что не ее это компания – все известно от «а» до «я», приелось. Она знала твердо, что после школы обязательно уедет в город – поступать в институт, правда, еще не решила, в Саратов или в Москву. А может, и в Питер, где у нее к тому же жила тетка. Здесь точно не останется. Решение созрело прошлым летом, когда здесь, у них, москвичи снимали кино. Ведь не кому-нибудь, а именно ей предложили… Ее это не удивило, что-то должно было произойти – она чувствовала.

Московские киношники сразу ее вычислили-выглядели. Хотя и кроме нее в селе девчонки есть хоть куда. Прошлым летом она почти каждый день была с ними на съемочной площадке. Роль была небольшой, но ведь роль: она собирала в поле цветы, да, васильки, ромашки… Сам факт. А главное, конечно, вся эта суматоха, кутерьма, крики режиссера, команды оператора, капризы артистов (она никого не знала, хотя открытки с портретами киноактеров собирала), пикники и капустники после съемок… Кто она им, этим столичным звездам или даже пусть не звездам, а все равно из другого, такого заманчивого, прельстительного мира? Но и про нее тем не менее не забывали, приглашали, мужчины даже ухаживали… Режиссер Стефан Гордеевич, вислоусый, седой, широкий в плечах, но по-молодежному в джинсах и ковбойке, шутил с мрачной улыбкой: «Смотрите, испортите мне девчонку – уволю…», а сам отечески приобнимал «ягодку» за талию и шептал на ушко: «Держись подальше от этих монстров, ничего святого…»

Аля же, приметливая, улавливала за постоянной игрой, флиртом, улыбочками и шуточками между артистами – отношения, достаточно серьезные и даже в чем-то, ей неведомом, драматические. Иногда подлавливала на себе не только липкие мужские взгляды, но и неприязненные женские, особенно когда Стефан Гордеевич оказывал ей внимание…

А он и домой к ним заходил, к родителям, Алю расхваливал, когда с отцом ее распивали принесенную гостем «Столичную». Мать для почетного гостя стол уставляла так, что тот потом только охал. Как же, кинорежиссер ведь, не абы кто… Знаменитость. А Стефан Гордеевич уверял, рюмку поднимая, что у девочки есть расположенность… Нет, он не говорит «талант», это дело очень серьезное и ответственное, до него расти и расти, трудиться и трудиться, но зернышко есть, если поливать и пестовать, то, может, и пустит росток, а там, смотришь, и расцветет, если от Бога. Но работать много надо, до седьмого пота, к трудной жизни готовиться, учиться. Пусть думает: время есть… А если решит, то вот его адрес в Москве, у него есть знакомые и в ГИТИСе, и во ВГИКе, можно будет попробовать…