Сергей Ануфриев - Мифогенная любовь каст

– С возвращением, Володя. Добро пожаловать в Юдоль, – раздался за его спиной мягкий старческий голос.

Дунаев прищурился и различил в мутной пасмурной полутьме силуэт человека в ватнике, притулившегося на полусгнившей лавочке возле какой-то старой безымянной могилы.

– Ты кто? – спросил Дунаев, еще плохо соображая.

В ответ раздался звук завинчиваемой фляжки. Человек поднялся, приблизился. Он был небритый, худой, напоминал старого зека.

– Поручик? – спросил Дунаев, с трудом вспоминая забытое лицо.

– Да, не чаял я, Дунай, тебя еще раз увидеть, – сказал Поручик. – Думал, увяз ты навсегда и будешь торчать в чужом Раю, пока вечность не кончится. Ну, здравствуй. Давай-ка обниму тебя, родной!

Они обнялись. При этом Дунаева чуть не стошнило от страшных земных запахов, исходивших от Поручика. Он него пахло махоркой, спиртом, грязью, ватником, старостью, сыростью, резким ветром, льдом – всем забытым, как казалось, навсегда.

– Вернулся, богатырь! – причитал старик. – Вернулся все ж таки! Из невозвратных-то мест! А ведь не я тебя оттудова вытащил – мне такое дело не по плечу. Вот что тебя спасло, – Поручик указал на могилу Блока. – Высшие силы кое-какие тебе вовремя блок поставили. Заблокировали тебя. Вот этот-то блок и сработал. А то бы так и сидел в Раю, как мамонт сраный в вечной мерзлоте! А я уж навестил одних многознающих – говорю, мол, пиздец нашему Дунаю, запропал, колобочина молодецкая! Надежа-то наша! – Ан нет, говорят, рано ты, старик, соплю повесил – авось техника сработает – воротится, мол. И сработало, ебать-колотить! Сработало, как у Эдисона!

Дунаеву показалось, что Поручик изрядно пьян – от него несло перегаром, болтал он без умолку.

– Но ты герой, Дунай, вот что я тебе скажу. Герой ты, Володька! Перещелкнул ведь этого самого, сквозь всю хуйню, до самого упора перещелкнул! Великий богатырь!

Совершенно неожиданно для себя Дунаев ответил словами из Святого писания (причем голос его прозвучал елейно, как у батюшки): «Сказано: лучше быть мельчайшим в Царствии Небесном, нежели величайшим в мире сем».

Поручик искоса посмотрел на него, затем дунул ему в лицо и слегка ударил рукой по плечу. Дунаев не почувствовал никакого эффекта этих «магических» действий.

– Вот что, парень, глотни-ка малость, – распорядился Поручик, доставая фляжку со спиртом.

От спирта Дунаева перекосоебило, он чудом удержался от рвоты. Старик протянул ему кусочек хлеба – зажевать. Вместе с этим влажным, комковатым, серым хлебом из блокадного пайка к Дунаеву окончательно вернулось земное сознание. Он вдруг с удовольствием посмотрел в блеклое небо, где кружилась одинокая ворона.

– Ишь ты, летает! – сказал Поручик, тоже глядя на ворону и отпивая спирту из фляжки. – Надо же, уцелела, не съели ее.

– А сколько времени прошло, пока я был Там? – спросил Дунаев.

– Месяца два небось, а то и с лишним, – ответил Поручик и в качестве доказательства пнул сапогом водянистый осевший снег. – Видишь, весна на носу. Ты воздух понюхай.

В воздухе действительно присутствовало что-то особенное, какая-то трогательная расхлябанность, характерная для приближающейся весны.

– Весна. А что, блокаду прорвали? – спросил парторг.

– Прорвать – не прорвали, но Тихвинский плацдарм удержали. Немцы хотели второе кольцо блокады замкнуть, посадить Ленинград в железный мешок. Тогда бы все здесь умерли, наверное. Но не вышло. Вовремя ты Сладкого-то перещелкнул, а то бы он на город навалился. Все бы задушил собой, играючись.

– Значит, его имя – Сладкий, – задумчиво пробормотал парторг. В памяти коричневым пятнышком мелькнула бесформенная фигурка Верховного Божества, и сквознячок нежности пробежал по извилинам души.

– Ну, это мы так его называем, – пожал плечами Поручик. – Да хуй с ним, теперь про него можно забыть. Он теперь, как принято говорить, «выздоровевший». А еще говорят: «выписался». Одного мощного врага ты вывел из игры. Неплохо для начала. Правда, сам чуть было не загремел – а все из-за того, что не вовремя Советочку подключил. Враг тебя сразу засек, и тут же ты прилип к нему – так и втемяшились вместе в его Исконное. Пусть это будет тебе, Дунай, уроком – впредь будь осторожнее.

– А как в городе-то? Как люди?

– Держатся как-то из последних сил. После того как ты врага увел, полегче им чуток стало. По Ладоге удалось подвозить кой-чего. Но теперь снова хуже будет. – Поручик посмотрел на липкий снег под ногами. – Ладога таять начнет. Весна будет тяжелая. Да еще ваш брат большевичок людей побоку пускает. Пока люди с голодухи мрут, товарищ Жданов в своем кабинете манговый сок пьет и цыплячьими котлетами балуется, а подчиненные его тем временем себе девчонок присматривают.

– Завязывай, атаман, беляцкую пропаганду! – в тон Поручику добродушно ответил Дунаев. – Наш брат большевичок, если чем и балуется, так украдкой, скромно, а ваш брат помещик столько веков народ давил, да еще этим и гордился, как петух. Если бы сейчас ваша власть была, вы бы балы на костях людских устраивали, у вас девки в кринолинах и лакеи с конфетами прямо по улицам бы бегали, среди умирающих, безо всякого стыда. Ты лучше скажи: не махнуть ли нам прямо сейчас в Избушку? Отоспимся, в баньке попаримся, наберемся сил – и снова в бой. А?

– Губа у тебя не дура, Дунай. В бане попариться – это каждый дурак любит. Нет у нас времени прохлаждаться. Расскажи-ка мне, родной, что ТАМ было?

Мило беседуя, шли они по кладбищу. Дунаев попытался рассказать про Рай, но это как-то не удавалось. Рассказ что-то не клеился, барахтаясь в непонятной вязкости. Безуспешно пытаясь подобрать слова, чтобы дать Поручику полный отчет о Рае, Дунаев машинально опустил руку в карман своего пыльника и нащупал там незнакомый вроде бы предмет. Продолжая говорить, он бессознательно вытащил его. Это была серая, гладкая, неприятная на ощупь веревка, заканчивающаяся серой же кисточкой. Дунаев с недоумением уставился на нее.

Глава 38

Трофей

Есть вещи некоторые в глубине квартир,

Есть вещи в темноте лесов.

Предметы слабости, старинные, как мир.

Кусочки твердые. Комочки в каше снов.

Пусть на запястье вздрогнувший Фракир

Елозит нервно, жертвы возжелав.

Пусть камень с дыркой достает факир

Из ссохшихся и спутавшихся трав.

Ты на рассвете встретишь секретер

В дремучей чаще, там, где водоем.

И воды черные вдруг отразят торшер

И кресла, где сидели мы вдвоем.

В глухом лесу, в глухом лесу, в глухом,

Где не охотятся, где срубов нет и пней,

Журнальный столик с треснувшим стеклом

Уперся ножками в сплетение корней.

Как бы чуть-чуть брезгливо книжный шкаф

Зашел по пояс в омут пожилой,

И набухают корешки впотьмах,

И полки наполняются водой.

Вещь вышла из себя. Вещь стала не в себе.

В глубоком подземелье, у пещерной реки,

Кто-то заламывает пальчики,

Кто-то плачет в темноте,

Ищет «подарок на День Рождения», но не видно ни зги.

Хоть и светятся глаза, но не видно лица.

Лапка лапку трет, перепонки скрипят:

«Моя радость! Где ты?» Но нет кольца!

Подарок украла группа подлых ребят.

«Он мой! Он мой! – кричал графоман. —

Он мой с детства!» Но нельзя отстоять!

Продажные ювелиры отнимут священный подвал.

Можно только скрипеть перепонками. Можно рыдать.

Одному меланхолику к жопе прибивают Подарок гвоздем.

Но и гвоздь не поможет – подарок украдут.

Предмет Поражения не любит ходить вдвоем,

Он не любит слово «Конец», он предпочитает «Капут».

Если ты, дружочек, в ладошке зажал трофей,

Значит, ты в новой цепочке, значит, вошел в Союз.

И ждущий Второго фронта рузвельтовидный Орфей

В самом белом на свете Доме нарежет спелый арбуз.

Рядом с ним Евридика, их не разделит Стикс.

Их не разделит Лета. Лето у них в зрачках.

Во рту уголовного ангела блеск серебряный фикс.

Девушки бегут по льдинам на тоненьких каблучках.

Мебель уходит в дупла, в тину, в хруст шалашей.

Глаза Хозяйки слепы в течение белого дня.

Открывается зрение ночью, чтобы видеть белых мышей.

Чтобы видеть белесость тропинок, скользящих по мякоти дна.

Сегодня, наверное, праздник. Сегодня получишь Предмет.

Ты сможешь сжимать в ладошке собственную судьбу.

Пройдут миллиарды мгновений, проскочат десятки лет,

И вас похоронят вместе в простом деревянном гробу.

И после, в неведомых жизнях, в посмертных сюжетах, в мирах,

Свой сувенир повсюду будешь таскать с собой.

Стирается память. Останутся только ворсинки на швах.

Серое, Плотное, Узкое. Кисточка. Гвоздик. Отбой.

От неожиданного поручицкого вопля Дунаев покачнулся. Он стал легковозбудимым, любое исступление мгновенно передавалось ему, как электрический ток.