Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)
Наконец на лице Шуры отразилось удовлетворение проделанной работой, и он похвалил выдержанного ученика.
– Просто чудно! Ты замечательно выполнил дыхательные упражнения. И скоро сам заметишь их эффект.
– Да ну, – отмахнулся Лантаров, – ерунда это какая-то. Ума не приложу, какая польза может быть от этой дурни.
– Не скажи, – решительно не согласился Шура, – при помощи пранаям наша энергетическая конструкция как бы закрепляется, становится нерушимой. Мы учимся контролировать дыхание, а приобретаем уникальный бонус – способность контролировать эмоциональное состояние, концентрировать мозг. Но, конечно, если ты не будешь относиться к делу с предельной верой в его ценность, для целебного действия потребуется в два раз больше времени.
– А почему ты называешь это пранаямой? И еще ты сказал: «Насыщать тело праной»…
– Ага, – обрадованно воскликнул Шура и с энтузиазмом сжал поднятый на уровне плеча кулак, как боксер перед рингом, – запомнил! То-то же! И в пассивном режиме информация закрепляется в голове.
Отшельник впервые за этот день ласково улыбнулся молодому другу и стал объяснять так увлеченно и проникновенно, что и Лантаров заслушался. Он не верил, но все это звучало, как хитроумная сказочка для взрослых, и даже напряжение и тупая боль внизу застывшей спины куда-то улетучилась.
– Смотри, Кирюша. Великий Творец, можешь называть его Богом или Природой, окружил человеческую душу тремя оболочками. Первая – идея, ее мудрецы называют каузальным телом. Вторая – тонкое астральное тело – в нем как раз расположена и «живет» наша ментальная и эмоциональная система. И наконец, грубое физическое тело – то, что мы ощущаем, можем видеть и потрогать руками. Так вот астральное тело – это и есть наша прана, жизнетроны. То есть, атомы и электроны, которые заряжены нашим намерением, мыслью. Вот почему мудрецы окрестили прану творческой жизнетронной силой, называя ее разумной энергией – в отличие от слепых атомов.
– Хммм, – Лантаров покачал головой, не зная, как реагировать на сказанное, – а откуда у тебя такая вера в то, что это правда?
– Я прочитал это во многих книгах разных авторов, которые жили в разные времена. Все они говорят об одном и том же. Самое интересное, что мудрецы Востока утверждают то же самое, что святые западной культуры. А о пранаяме один восточный мудрец по имени Патанджали написал еще приблизительно за четыреста лет до рождения Христа. И он обозначил ее как один из восьми элементов йоги – универсальной системы, с которой я хочу тебя познакомить чуть позже. Когда позволит твое физическое состояние.
Лантаров промолчал, не зная, что сказать – его аргументы исчерпались.
– Я бы, возможно, не проникся такой нерушимой верой, – добавил на всякий случай Шура, – если бы на себе не убедился, что все это действует. Отменно! Безотказно, как часовой механизм! Как самый справедливый закон жизни!
Лантаров не мог не признать, что предложенная система Шуры приносит результаты. Ему становилось легче с каждым днем. Шура как-то сказал ему:
– Однажды, когда я сильно болел, то вычитал такое правило, которое взял за основу. Оно гласит: «Работай усердно, и произойдет очищение. Не нужно привносить свет, он раскроется внутри тебя». И мне это правило помогло выжить.
Лантаров сначала позабыл об этом правиле, но позже, в один из дней, когда они вместе с Шурой выполняли дыхательные упражнения в специальной комнате, его взгляд наткнулся именно на эти слова на одном из плакатов. Ниже стояла краткая подпись: «Свами Шивананда».
6«Качество жизни, качество жизни… Тьфу… Слова какие-то туманные. Кто скажет, что у меня не было качества жизни?! Да оно было на порядок круче, чем у этого снежного человека! Кому, ну, кому нужно это монашество? Пещерный аскетизм в качестве масла на бутерброд? А за этим аскетизмом скрывается непроглядная дремучесть и тупой отказ от жизни. Разве это его качество и стремление быть вечно молодым могут сравниться хотя бы с одним днем моего качества? Да никогда! Уж лучше прожить год на всю катушку, чем пятьдесят в пещере», – так думал Лантаров, оставшись один в заметенной снегом хижине.
Шура целый час в монотонном темпе, без минуты отдыха, как маленький, живой экскаватор, работал с лопатой, чтобы обеспечить выезд машине – какое-то неотложное дело возникло у него за пределами лесного царства. Краем уха Лантаров слышал, что Евсеевна попросила его приехать. Затем Кирилл долго наблюдал за его работой из окна, не переставая думать о том, что совершенно не понимает этого нелюдима. И, скорее всего, никогда не поймет. А этот Шура, наивный, думает, что поставит его на ноги и обретет ученика или апологета своего невнятного учения. Нет, это какое-то искусство для отмороженных. Для чудаков, которым подходит это заумное и ненатуральное, как говорит Шура, философско-созерцательное отношение к жизни. Все эти древние, крестьянские мысли о натуральном хозяйстве, пчелах, лохматой собаке, деревьях, речке с кристально чистой водой неподалеку и какой-то античной Евсеевной не вызывали у него ни энтузиазма, ни живого интереса, когда об этом заговаривал Шура. Это был другой, неведомый и пугающий пустотой и тишиной, тошнотворный мир. Шура радовался обширному пространству, убеждая, что он хозяин и этого леса, и неба, и звезд, у него же, Лантарова, это пространство вызывало лишь недоверие и страх. Тишина, которую боготворил Шура, выводила его из себя или ввергала в жуткое оцепенение.
Да, он уже признавал благотворное воздействие чистого воздуха, целебные свойства многих предложенных лесным жителем упражнений. «Смотри, как спокойно и размеренно, по часам Вселенной, течет тут время. Когда ты увидишь, как изменяется одна только природа, понаблюдаешь за ней, будто в замочную скважину, тогда осознаешь совершенство мира и его Творца, примешь мысль, что нет на самом деле ни времени, ни пространства», – говорил ему Шура с такой одухотворенной улыбкой, словно каждая клеточка его души улыбалась. А вот Кириллу в это время приходили крамольные, стрекочущие, как назойливые кузнечики, мысли, что он теряет дни и месяцы. У него возникали видения совсем иного плана: мерещилось вульгарно двигающееся женское тело, запахи дорогого виски и импортных сигарет, звуки набирающей скорость машины. Ему даже киевский смрад центральных асфальтовых артерий был дороже и ближе этого бесконечно мрачного одинокого леса. «Превратился в настоящего оборванца, быка колхозного. А нормальные пацаны в это время тусуются, потягивают дорогой коньячок и обнимают роскошных баб, разъезжают на шикарных тачках по Киеву, и в карманах у них совсем не пусто», – кружилось у Лантарова в голове, пока Шура толковал о пользе чистого сознания.
И все-таки, не все ментальные инъекции егеря пролетели мимо сознания Лантарова. Какой-то частью себя, вероятно, той, что оставалась закованной в звенящие цепи недуга, он чувствовал, что непостижимый обитатель лесного царства познал нечто такое, что ему не открывается. И что преодолел он притяжение тех земных стереотипов, которые еще цепко удерживают его, Лантарова. Былой городской гуляка даже готов был признать, что где-то завидует этому мировоззрению, но принять его не мог. Он ощущал, что в его юной голове стали происходить первые тектонические сдвиги и действие их заключалось в изменении отношения к некоторым воспоминаниям. Как если бы кто-то рассеивал былой фокус внимания и наводил новый, обращая внимание на иные детали, которые раньше казались не важными.
7Чем больше Лантаров наблюдал за лесным чародеем, чем больше вникал в его ненаучную, противоречивую космологию и становился невольным участником аскетических монашеских ритуалов, тем более попадал под магическое обаяние тайны. Он не понимал механизма воздействия на человека этой подозрительной системы, декорируемой заманчивыми философскими лозунгами и языческими атрибутами. Но городского жителя Шура впечатлял все больше, он эпатировал своей небывалой, неземной умиротворенностью, извечной сосредоточенностью на непостижимых вещах и какой-то непрошибаемой отстраненностью от всего материализованного мира. Ошеломленный, Лантаров нехотя вынужден был признать: этот механизм работает! Это походило на действие ультразвука, высокочастотные колебания которого он не улавливал, зато мог видеть результат. Порой ему казалось, что Шура постиг некие священные таинства, секреты древних волхвов и не только чувствовал их природу, но владел в совершенстве каким-то упоительным волшебством, скрытым от всех окружающих.
В Лантарове по-прежнему боролись два противоборствующих ощущения. Находясь с Шурой, он поддавался его мягкому, источаемому открытым сердцем воздействию. Но, оставаясь наедине с собой, он умирал от скуки, маялся, не в силах заставить себя делать что-то полезное. Несколько раз в день он брал в руки то одну, то другую книгу, но уже через несколько минут ловил себя на отсутствии всякой мысли при механическом, машинальном движении глаз по тонким, нескончаемым цепочкам из букв. Случалось, он часами тоскливо глядел в окно, наблюдая, как клыкастый охранник степенно бродит по двору, обнюхивает всякие предметы, лижет снег или просто лежит на нем, тускло глядя в пространство. Однажды, когда Тёма намеревался вырыть яму, он, вспомнив, как ругал собаку за такие проделки Шура, грозно постучал в окно и пожурил его пальцем. Пес остановился, внимательно и пытливо взглянул человеку прямо в глаза, отчего Лантарову стало не по себе: животное всматривалось угрюмо и тяжеловесно, подобно наглому, подвыпившему босяку на вокзале. Затем, что-то заключив для себя, продолжило рытье, уже не обращая никакого внимания на человека. Иногда Лантаров брал на руки кота и гладил внешне податливое, но неприручаемое животное, рассматривая его или дергая за усы, пока оно, улучив момент, не сбегало. Казалось, в кота встроен уникальный механизм, благодаря которому он только созерцает мир, контактируя с ним как можно меньше. Порой Лантарову мерещилось, что кот, взирающий тусклым, немного насмешливым взглядом, смотрит на него из иного мира. И этим он был схож с Шурой. Лантаров впервые открыл для себя мир животных – параллельный, не пересекающийся с человеческим. Когда он наблюдал, как неподвижно застывший, превратившийся в плюшевую игрушку кот расслабленно и беззаботно сидел на подоконнике, с проказливо-пытливым выражением созерцал происходящее за окном, он готов был поклясться, что у животного есть душа.
