Станислав Хабаров - Формула красоты
Вечером нас везут на «ферму» в горах. Ферма эта – специализированный ресторанчик, стилизованный под крестьянскую ферму. Кружной дорогой поднимаемся мы в горы Эстрель. Из автобуса идём под цветущими арками, которые держат румяные девушки в старинных костюмах. Это так неожиданно и здорово, что идущая рядом Сонька взвизгивает и впивается ногтями в мою ладонь. Длинные столы расставлены в большой старинной зале фермы. Шеф а за ним и все наши усаживаются вместе, в центре. Я же больше в силу своего противоречия тащусь за французами, коллегами по проекту.
Мы уселись с ними за крайним столом. С другой стороны наши визави Клер со специалистом по системам жизнеобеспечения с мужественным лицом и руководители работ от Аэроспасиаль – Анц и его коллега, Фреди и наш единственный русско-англоговорящий за этим столом – Лёша Успенский. Кто ещё? Рядом коллега Патрик Обри и кто-то из клонированных по моей классификации, высокий с усиками, и ещё сонная француженка – специалистка по биологии, с которой мы прилежно здоровались весь проект, не сказав за раз более двух-трёх слов.
На столах расставлены для антуража корзины с овощами, фруктами и прочей зеленью, из которых в тарелки наши попадают, ну разве что крупные томаты. Патрик даже снял было корзину со стола, вызвав этим неудовольствие персонала. Водрузили снова её на стол. Так невостребовано она там и простояла, хотя за соседним «русским» столом такую корзину опустошили начисто.
Затем понесли множество колбас. Патрик руководил моим выбором, и когда я резал одну из них, почти чёрную, мелькнуло слово «Корсика», и я упомянул Наполеона. А Лёша перевёл.
– Вы любите Наполеона? – спросила Клер.
– Я люблю вас, – в отчаянии произнёс я. – Наполеоном я только интересуюсь.
И понеслось суаре по своим правилам и законам, и было здорово, весело, вкусно, как только может быть в отличном ресторанчике в Приморских Альпах, в такой отличной компании, где всё продуманно наперёд, сытно, радушно, где собрана масса людей, готовых веселиться тогда, когда главное дело сделано.
Мы разговаривали, как могли, шутили, прикалывались, насколько позволял перевод, всё время чокались, казались знакомыми давно, но долго не виделись и, наконец, встретились. Произносилось много тостов и среди них шефов про памятники аксакалов, когда на них было отмечено только по несколько дней, которые и составляли сроки истинной жизни, а не существования, и тост за долгую, но состоявшуюся жизнь.
Вечер не спеша разворачивался по всем правилам гостеприимства и кулинарного искусства. К концу его все с полуслова понимали друг друга. Лёша исправно переводил, но и без того через стол протягивались ниточки контакта и при внешней мишуре разговора за столом рождалось и нечто серьёзное.
«Да, будет свет», повторял я первые в мире слова, подразумевая: «Да, будет, Клер и возможность убедиться, что есть любовь и понять, а что есть красота?».
Она была в новеньком костюме, купленном накануне (её перед этим видели примеряющей в магазинчике возле морского клуба). Для меня она смотрелась центром вечера, хотя сидела в стороне. И не только для меня.
И вот огненное фламенко задело крайний стол. Музыканты, танцоры, зрители слились воедино. Наш крайний стол стал эпицентром праздника, и многие повалили к нам «на поклон»: и сенбернар Лёня Сюливанов, и Ив Дансэ, и Мишель Ко, и шеф с фирменным тостом и карманными календарями с челночным кораблём «Буран», совершившим недавний триумфальный беспилотный полёт и автоматическую посадку.
Я был в восторге от вечера. На обратном пути в автобусе ко мне пристроилась Сонька. Она всегда садилась на людях рядом – при докладах, экскурсиях – так, что со стороны казалось, что нас связывают самые тесные отношения. У женщин есть такое обыкновение – наводить тень на плетень. А место рядом с Клер пустовало. Мы улыбались издали. Где-то французы вышли. Они жили в самом курортном городке, а мы отправились к себе, на мыс Ферра, радуясь вечеру. «А что? – думал я тогда, – хороший удар не пропадает; я познакомился с Клер, и чем всё это станет для меня и чем закончится, этого никто не знал? Но я стал ближе к этой удивительной красоте».
Утро следующего дня было тихим и солнечным. Розовые дома городка отражались в спокойной воде. Гладь залива была абсолютно ровной и создавалось впечатление, что она из стекла. Казалось всё установилось, и дни будут похожими, как иногда кажется, что время притормозило и вовсе не шло.
В короткий перерыв между докладами я передал Клер сувениры со словами: это для души, это для дома, для семьи. Сидели мы в разных местах: я в задних рядах, она впереди, ближе к выходу, но подходя я увидел как один из клонированных с узкой щёточкой усов опустил ключи в её открытую сумку. Какие ключи, от чего? И кто он ей? Может, он муж её и номер у них семейный. А, может, провёл с нею ночь, и мне стало больно от того.
Не похожа она на других. Француженки как птицы: невысокие, хрупкие и не похожи они на тех отборных дев, что возможно по праву заполнили обложки журналов и телевизионные экраны. Она вообще не похожа на других. Впрочем у каждого своя Мона Лиза, леди Ди или графиня Толстая, урождённая Бенкендорф. Что я знаю о ней? На расспросы мои она уклончиво отвечает: специалистка по всем системам. Ой, держите меня. Такого не бывает. По всем системам? Разве что Securite? «По электрическим системам». И это не ближе. Бог с ними, с системами. Слушаю доклад и думаю: как описать женскую красоту?
Скажем, пишут о женщинах Энгра: они – «существа покорные, предпочитают не думать ни о чём и охотнее всего возлежат на диванах… Посмотрите на его женские портреты: вы отметите ту же невозмутимость на лицах, всё то же ленивое изящество позы, всё ту же нежную истому во взгляде…» Я смотрю в просвете слушателей на Клер, на её гибкое и сильное тело и мне становится не по себе. Но маленькая деталь – опущенный в сумку ключ – портит всё. Что на самом деле? Возможно, ключ от автомобиля, взятого на прокат. Деталь или вещественное доказательство?
И снова дворик в коротком перерыве, на этот раз залитый солнцем. Не помню, было – не было предложено кофе, и все толпились кучкуясь, вбирая воздух и солнце. Клер подошла и поблагодарила, а я небрежно кивнул, не чувствуя ничего особенного, а минуты были особенными. Она была совсем рядом, и солнце касалось её и отражалось улыбкой, а я как дурак не чувствовал ничего.
Нет, человек не способен предвидеть. Меня занимали мысли о предстоящем докладе и как я начну его. Вернулись в зал. Кто-то вошел и кто-то вышел. Клер неожиданно встала и вышла. Мало ли что? Я не понял, слушал, оценивал доклады, пока мне не стало абсолютно всё равно. Клер уехала.
Мой доклад? Да, он в этот ужасный день состоялся и, видимо, удался, судя по отзывам, но мне было всё равно. Я был зомбированным. Действие продолжалось, но для меня теперь шло «мимо кассы». Началось новое действие, а поезд ушёл и осталась единственная картина – пустой перрон.
Мне не следовало выступать по заявленному. Я дам проекту оценку в целом, со стороны, с высоты птичьего полёта (A vol d'oiseau). Будто я видел пролетая. И, наверное, такое получилось. Всё чаще по ходу доклада звучали аплодисменты. Но космонавту Крикалёву показалось, что в случившейся аварийной ситуации я недостаточно оценил экипаж и он вступился за честь мундира. Мы схлестнулись, шеф начал нас мирить и даже Крикалёва поблагодарил.
Поздно ночью из наших номеров звучало звонкое обсуждение доклада.
Симпозиум двигался по-задуманному, но зрители стали убывать и мне не хватало Клер. Откуда к нам залетела она, в нашу жизнь, в реальность и сны и куда внезапно пропала? Не в ней ли свет моего жизненного тоннеля, внезапный свет, яркий и ослепительный. Clair.
Мне кажется, что последний жизненный миг выглядит ослепительным и долгим, сравнимым с остальной жизнью яркостью, и шеф прав со своим заезженным анекдотом о памятниках и становится не по себе среди мерного звучания докладов.
В перерыв мы выходим из зала. Мы идём вокруг, не сговариваясь и выходим в городок, миниатюрный, крохотный, с маленькой площадью. Он наверху, на горе за крепостью. Существует сам по себе. Заходим в первый магазинчик, тесный и узкий, похожий, впрочем, на остальные. Внезапно мы слышим русскую речь. Через минуту мы знаем, что это наш соотечественник со знаменитой фамилией Лузанов. Лузановка под Одессой тоже, что, скажем, Малаховка под Москвой. Непредсказуем случайный разговор. Мы перескакиваем с одного на другое и договариваемся вечером встретиться в «Пьер ваканс». Лузанов приедет с ящиком вина, и мы спокойно поговорим обо всём.
Мы продолжаем своё микропутешествие. Приятно бродить компанией по незнакомому приморскому городу. Вильфранш означает вольный город. На Лазурном берегу. И здесь, а не в зале заседаний мы чувствуем себя вольными птицами, свободными от всего. Пускай без нас в помещениях симпозиума рождается общее будущее. Мы своё дело сделали. В проекте поставлена общая точка, подведен итог. Мы как на панихиде бормочем скорбные слова, но есть новые ростки и на перроне стоит уже новый поезд. Вот он тронулся, и можно вскочить в него. Он идёт пока не спеша, погромыхивая и достаточно тихо, но он набирает ход.
