Наталья Костина - Билет в одну сторону
Талант не то что не пропьешь, но, даже, размахнувшись, не выкинешь – как обручальное кольцо бывшего мужа – в степной ковыль, чтобы потом, ползая на коленях и плача, два часа кряду искать – но так и не найти. Словом, я как была журналистом где-то в глубине души, так, видимо, им и осталась, несмотря на всю свою тихую домашнюю и школьную деятельность. И сейчас все журналистское во мне восстало – я хочу писать как никогда. Писать об этой странной войне, которую некоторые упорно именуют гражданской. Я согласна с этим названием – но хочу вставить и свое лыко в строку: гражданская она потому, что к нам понаехало граждан других стран, больше всего, конечно, российских наемников и военных. Вот они-то и воюют на нашей «гражданской войне», за милую душу убивая тех, кого недавно называли «братским народом» и «добрыми соседями». Самое ужасное, что мы говорим на одном языке… поэтому не всегда сразу можно отличить друга от того, кого следует бояться. Язык мой – враг мой… и всеобщий враг. Потому что мы склонны слишком доверять тому, что говорят нам на этом, таком родном языке. Нам, живущим в этой части страны, зачастую даже украинский было выучить недосуг – да и зачем? Никто не требовал, новости, фильмы – все преимущественно шло по-русски. А теперь этот самый, родной с детства язык стал страшным и скрытым орудием войны. Иногда мне хочется кричать: да выключите же вы наконец российские каналы! Не слушайте! Не травите себя, своих близких ложью, не душите ненавистью, сочащейся из каждого кадра об Украине. Господи, и в самом жутком ночном кошмаре не приснится то, что транслируют каналы, гордо именуемые центральным российским телевидением. Факты перевираются, передергиваются, а то и откровенно фабрикуются. Сегодня нет ужасов из Украины – так не сиди, сделай их сам! Картинки, которые дают к сюжетам, и вовсе не выдерживают никакой критики. У меня профессиональная память хоть и не состоявшейся, но все же журналистки: вместо нашей родной Луганщины я вижу то Чечню, то горящую Югославию… потом идут постановочные кадры с «беженцами», размазывающими глицериновые слезы по откормленным физиономиям. Слишком правильный выговор, хорошо поставленная сценическая речь и выразительная мимика говорят сами за себя: в кадре пусть и невеликого пошиба, но все же профессиональные актеры. Кроме того, некоторые лица уже и примелькались, вот эту мордатую бабу я видела по крайней мере в трех душераздирающих сюжетах: она и несчастная солдатская мать, и пострадавшая от «правосеков» на Майдане, а теперь вот она же – «беженка с Данецка». Да уж, кризис типажей налицо… и что, никого другого, кроме этой толстомордой, нельзя было найти? Тоже мне, звезда экрана, пробы негде ставить – правда, рыдает она очень натурально! Но уж слишком рожа продувная и запоминающаяся…
Ну вот, обещала себе скрупулезно записывать нашу с Женькой жизнь, чтоб потом оставить ребенку роман о войне, а саму снова снесло в критику чужой работы. Но что поделаешь, если меня корежит и колбасит от вида чужого непрофессионализма, но больше от вранья – ежедневного и ежечасного, бесстыжего, откровенного вранья, от чудовищного потока грязи, ежедневно выливающегося на нашу страну!
– Слышь, Кистинтиновна, ты где? У меня к тебе, как говорится, предложение, от которого ты не сможешь отказаться…
Я вылезла из подвала, с непривычки щурясь на яркий дневной свет. Обстрел давно закончился, Женька незнамо где, а я так увлекалась своей писаниной, что продолжала сидеть в погребе и строчить!
Невидный, тщедушный мужичонка с соседней улицы, с которым я, пробегая в школу, на ходу раскланивалась, приседая от натуги, втащил в мой двор тачку, груженую какой-то зубастой штуковиной.
– Давай, Кистинтиновна, я тебе орех спилю! Орех твой старый и никуда не гожий – это первое. Пол-огорода тени дает – это как бы во-вторых, а в-третьих – я тебе вместо него вишняка по осени накопаю, будет твоему дитю ягода опять-таки ранняя!
Предложение было крайне неожиданным. Я крутила головой, глядя то на мужичка с его штукенцией, которая оказалась бензопилой и которую он тут же запустил, наполнив наш двор вонью и грохотом, то на орех. Орех и в самом деле был очень старым – но отнюдь не «никуда не гожим». В его глубокой тени мы с Женькой в самую жару обедали, тут же валялись игрушки, да и гамак так удобно цеплялся за его толстенные мощные ветки! И все эти несомненные плюсы дополнялись еще и несметным количеством орехов, которые мы просто не знали, куда девать по осени. Правда, под огромным деревом, напоминающим тропический баобаб, не выживали ни цветы, ни тем более овощи, зато и мух не водилось – не любили они терпкого орехового духа.
Между тем настойчивый сосед с пилой наперевес, имени которого я не помнила, но знала, что вся округа называет его почему-то Полканыч, подступил почти к самому стволу:
– Сымай свою снасть рыболовную и енто все скоренько прибирай, шоб ничё не подавило! Щас мы его заделаем… по-быстряку!
Я, словно бы под гипнозом, ошарашено потянулась к гамаку, однако, к счастью, снять его не успела: через забор перевесилась соседка, тетя Люба:
– Чего тут у вас завывает, а? У меня утки только спать полягали!
– Да вот! – Я пожала плечами и, стараясь перекричать нетерпеливо вздрагивающий в руках Полканыча агрегат, пояснила: – Говорит, орех надо спилить!
– А на кой? Мешает он тебе, что ли? Ты, Полканыч, чего по чужим дворам со своей пилой шастаешь?
Звук неожиданно затих, и я чуть не оглохла от собственного крика:
– Говорит, вишняка нам осенью накопает! И огород тут не растет, говорит!
– Щас! – Тетя Люба сняла проволочку с калитки в заборе, соединяющей наши дворы, и в позе «руки в боки» пошла на Полканыча грудью. – А ну, сепаратист хренов, забирай свою вонючую тарахтелку и иди, откуда пришел! У нас тут у самих вишняка как грязи! Ишь ты! У него дрова на зиму будут, а у учителки кукиш с маслом!
– Да ладно… чё орать-то? Я по-хорошему хотел… по-доброму!
– Ты по-доброму иди, а то я могу и по-плохому лопатой навернуть!
На зычный голос тети Любы уже стали собираться любопытные: кто у калитки тормознулся, кто перевесился через забор напротив.
– Что, Полканыч, копанку затопило, уголь воровать нельзя, так ты решил по чужим садкам? Правильно… угля не будет, так мы дровишками на халяву разживемся!
Невзрачный мужичок плюнул, кинул свое добро в тачку и поволок к калитке.
– Иди-иди! – напутствовала его тетя Люба. – Надо будет, и без тебя спилим!
– Спилят они, – бурчал Полканыч, цепляясь кладью за узкий проем. – Как же! Орать много ума не надо… А вот смерзнете зимой, как цуцики, сами позовете!
– У нас – газ! – гордо бросила моя спасительница, потому как газом у нас топили далеко не все.
У нас с Женькой в доме была и обычная печка, оставшаяся еще с тех времен, когда газа здесь и в помине не было. Я до сих пор люблю запах зимней печки, топящейся углем. Этот запах ассоциируется у меня с детством, бабушкой и дедушкой, жившими в этом доме, фиолетовыми январскими сумерками, крупитчатым снегом, каникулами и раскаленной верхней чугунной плитой беленой печки, которая грела сразу три комнаты и на концентрические круги которой бабушка ставила чайник. И даже вкус у этого чая был особый. Вечером я ложилась у разогретых кирпичей прямо на пол, на старый вытертый дедов тулуп, и зачарованно смотрела, как в поддувале растет горка мелких мерцающих угольков… Иногда я так и засыпала прямо там, на тулупе, убаюканная теплом и этим феерическим зрелищем. Отчего-то в самый момент перехода ко сну мне всегда представлялось, что это светит бесчисленными огнями далекий город на холме – и стоит этот город у моря. Казалось, стóит мне сделать еще одно усилие – и я войду в этот сказочный город, празднично освещенный фонарями и подвесными гирляндами, отражающимися в черной воде залива. Я пойду по набережной и услышу плеск мелких ласковых волн и запах кипарисов…
Слава богу, при косметическом ремонте, сделанном перед рождением Женьки, печку не тронули – и теперь, чем черт не шутит – возможно, зимой именно она будет нас согревать? Я еще помню, как правильно ее растапливать – сначала кирпичное нутро нужно прогреть дровами, а потом, прямо на толстые горящие поленья, сдвинув кочергой в сторону все тяжелые концентрические чугунки, высыпать полведра угля. Да, и уголь обязательно нужно полить водой! Странно – но так он горит сильнее и дольше. Полведра угля нам как раз хватит, чтобы до утра было тепло. Я и Женьке покажу этот фокус с мокрым углем – благо, в сарае его осталось еще много. Все эти годы уголь так и пролежал в огромном закроме, откуда покойный дед все грозился его выкинуть или соседям отдать – но к тому времени в нашем пригороде уже почти у всех был газ, и уголь так и остался на месте.
