Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник)
– Симпатичная девушка. Ее можно фотографировать. Пойди-ка, узнай, сколько ей лет.
Я подсаживаюсь к девушке и спрашиваю, сколько ей лет. А позже, на станции, он записывает дрожащей от голода и восторга рукой под ее диктовку телефон.
Несколько минут спустя, у него дома, я прижимаюсь к стене и смотрю в окно. Он пытается меня обнять, но я сопротивляюсь, потому что ничего не понимаю. Это похоже на слова и действия, которые просят исполнить актера на сцене, не посвящая в сюжет спектакля. Или на игру по неизвестным правилам. Я не люблю так.
$Страничка пятая
Из Берлина приехал его друг, немецкий журналист со своей девушкой: писать репортажи об очередном кризисе в нашей стране. Я собиралась расспросить его о Коле Ельникове. Но все произошло скомкано и сумбурно. Мы ждали, пока парочка вернется с прогулки по Москве, пили кофе на кухне и рисовали на куске бумаги всякие рожи. Они пришли поздно, Коля поспешно заявил, что оставит их на ночь в квартирке одних (ему было неудобно спать с ними в одной комнате). И утащил меня, так и не успевшую толком познакомиться с ними.
Мы были в гостях у его друга Леонида, второго зама главного редактора закрывшегося журнала, теперь тоже безработного и голодного журналиста. Опять молчаливые взгляды, непонятные мне. Смотрели фильм Дэвида Линча, до конца не досмотрели, ушли.
Он проводил меня до дома и остался на ночь. Жадно ел бутерброд с сыром у меня на кухне. Мы спали в обнимку, целовали друг друга во сне. А утром молча пили кофе кухне, которая почему-то стала похожа на забегаловку, куда мы зашли порознь, не зная друг друга до этого. Он сказал, что у меня никчемная прическа и никуда негодные брюки. Какое странное чувство. С ним я становлюсь маленькой и невзрачной. Еще он бросил, что вечером будет в «Территории» и как бы между делом пробормотал: «Ты тоже можешь прийти, если хочешь».
Вечером меня зачем-то несет в «Территорию». Оправдываюсь перед собой, что просто хочу как-нибудь убить время. К тому же мы все-таки ночью были вместе. И он пригласил. Еду в метро, посмеиваясь от мысли, вдруг, он и есть тот ангел, с собора Святого Павла в Берлине, который меня нашел, чтобы спасти. Ничего не поделаешь, какова я, таковы и все мои ангелы.
Вхожу в клуб, он сидит за столиком с какой-то девушкой, занято место и для меня. Они разговаривают о выставке, о порт-фолио, пленках, рамках. Незнакомые, пестро одетые, перекошенные, обмотанные бутиковым тряпьем люди подходят к нему, спрашивают, как дела, а Коля отвечает: «лучше всех». Он в шуме музыке, в духоте от огромного количества людей покачивается в такт, объясняет что-то двум девушкам, одна из которых – фотограф – показывает ему снимки Love-парада в Берлине. А я уперлась взглядом в экран, где в ритме с огромной скоростью двигаются картинки. Черно-белые и цветные. Тону в этой целлофановой, поролоновой музыке. Чувствую, что обошлись бы и без меня. Чувствую себя чужой, пытаюсь убедить себя, что все так и должно быть: небрежный стиль, богема, свобода. Почти убеждаю. Но где-то остается оскомина. Я не такая. И мое место не здесь.
Мы вдвоем бродим в темноте по Тверской, разглядываем игрушечную железную дорогу в витрине. Коля задумчиво, будто бы самому себе, говорит, что в Берлине у него была такая же, когда он был маленьким. Там в Берлине все слишком хорошо и скучно: богатые родители, трехкомнатная квартира в центре, полный покой и сытость. А здесь в Москве трудно, зато интересно.
Распрощались в метро. Он уходил, не оборачиваясь, думал о своем, и, кажется, сразу же забыл о моем существовании. У него есть его поп-арт, полно идей и вокруг много знакомых, которые одалживают деньги, оставляют ночевать, кормят, помогают в осуществлении проектов.
А я вернулась домой. В свою пустую квартиру. Посмотрела на диван, где мы спали вместе. Разве нормально так. Хотя, богема, свобода, никаких обязательств. Да, нормально. Но оскомина. Никуда от нее не деться.
А потом была осень. Желтые листья кленов, мокрый асфальт, нахохленные голуби, из шкафа достать пальто, раскрытый зонт сохнет посреди комнаты… зачем о ней писать, уже все написано у Пушкина, классиков и всех прочих.
* * *Чтобы найти среднее, к примеру, из чисел 2, 4, 7, 8, 23, складываешь их и сумму делишь на количество цифр. Получается среднее – 8,8.
Если вывести среднее из наших осенних встреч, получился бы примерно такой сюжет.
Он звонит, тусклым голосом признается, как одиноко без денег в чужом городе да еще когда все подружки отвернулись – ведь ты теперь не в состоянии водить их в разные дорогие кафе; дела не улучшаются, не хватает даже на корм кошке. Мне жалко его. И он, будто бы это почувствовав, предлагает встретиться, просто пройтись по городу. Я радуюсь. Мне хочется хоть как-то согреть его и чем-то помочь.
Зеркальце, а в нем – глаз. Сначала это просто глаз, голубой, со слегка расширенным зрачком. Никакой мистики. Кусок нерва, отросток мозга. Зато он блестит, движется, видит и мало что от него ускользнет. Накладывается грим, глаз становится ярким, заметным.
Еду в метро, в поезде читаю книгу, улыбаюсь своим мыслям, мне уютно и хорошо быть собой. Замечаю Колю, рассеяно плывущего в центре зала. Подкрадываюсь со спины, зажимаю его глаза ладонями, как в фильмах. В это время происходит совсем не то, что я ожидаю. Он разворачивается и делает мне замечание по поводу опоздания или заявляет, что на мне опять не те брюки, или в моей руке журнал, который он считается попсовым. Неужели такие мелочи, слабые уколы заставляют меня чувствовать сбитой с толка. Он рассказывает о своих планах и проектах так, будто уже все воплотил и дает интервью в самодовольном стиле человека, который давным-давно добился признания. А меня он не слушает. Словно я всего лишь промежуточный персонаж, а главный герой этой истории – он. Будто я больше не звезда, а всего лишь потухший кусок камня, увлекаемый во вращение неведомой силой какого-то крупного космического объекта. Меня гасят, начинаю чувствовать себя маленькой и ущербной. Не такой сильной. Из-за этого все маски и сценарии летят в тартарары, я иду с ним рядом, стараюсь казаться веселой, но что-то не так. Оскомина.
Не что иное, как ощущение себя промежуточным персонажем. Чувствуешь черную дыру, куда утекает жизнь кого-то. И кто-то перетекает от тебя в черную дыру. В черный квадрат.
Главный герой одной истории станет промежуточным персонажем в другой. Трагедия. Чувствовать себя лишь этюдом или репетицией. Ты был нужен, чтобы приоткрыть дверь. Тогда проходящий мимо герой увидит, что творится в комнате. Вдруг понимаю, что он эпизодичен для моей жизни, а я – для его. Начинаю жить мгновениями. Будто сижу за кулисами и мне понятны все трюки этого театра, а на сцене и в зрительном зале кто-то другой.
* * *Утешает лишь то, что сижу я, не сложа руки. Я провожу исследования на тему – что влияет на красоту и талантливость письма. После практических занятий в этом направлении, могу сказать, что на красоту и талантливость моего письма не влияет состояние здоровья, объем выпитого, характер и профессии людей, с которыми я общаюсь, цвет их волос и глаз… но влияют мои эмоции и мысли, читаемая в данный момент книга и ощущение своей необходимости для мира вообще, и для какого-нибудь конкретного человека, в частности.
Но мне все больше и больше кажется, что чтобы писать, надо становиться главным героем. Многих историй. Бороться за главное место, даже тихо наблюдая со стороны. И иметь душу главного героя.
* * *Она сидит перед большим квадратным зеркалом, чужие руки тонкой кисточкой рисуют ее. Нарисовали длинные каштановые волосы и зеленые глаза, тонкие бледные руки и ноги, маленькие груди. Так странно, когда картину рисуют извне, когда вне плоскости появляются штрихи, тени и складываются в ее тело.
Ее одевают в длинную юбку с поперечно идущими черными полосами, в рубаху-сеть и шутливым пинком подводят к двери. Она идет по серебристому настилу-дорожке, покачивая бедрами, уставившись в никуда остекленевшими глазами. Она разворачивается, смахивает волосы с лица, китайцы в черных костюмах-кимоно в упор смотрят на нее, худую женщину иной расы. Ее груди, неплохо зримые сквозь сеть рубахи вызывают у сидящих мужчин легкий зуд. Она подходит к специальной установке, которая распиливает ее вдоль на две равные половинки. Половинки продолжают идти, каждая половина рта улыбается. А они смотрят на срез ее диафрагмы, силуэт легкого, содержимое половинки желудка, на ходу переваривающее, на кишки, уложенные в брюшной полости сальным удавом, на выделение соков ее тела. Они видят срез ее небольшой матки, готовой к месячным, и влагалища, покрытого капельками росы, и внутренние поверхности ее ног, и половинки бедер, покачивающихся при ходьбе. Она приближается к следующей установке, из которой выходят уже четыре части, продолжающие идти, покачивая бедрами и улыбаясь кусочками рта, а они все разглядывают срезы ее тела. Врач, присутствующий на показе признает ее правую почку дееспособной, после чего тем же вечером она ставит подпись на документе, и ночью почка вшивается разжиревшему китайцу с пучком, а назавтра она уже едет в поезде, поглядывая на растолстевшее портмоне, мечтая о доме и теплой ванне.
