Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь
– Да нет, деточка. Это роман. За него Сарамаго получил Нобелевскую премию.
– А я и канонические Евангелия, по правде говоря, не читала.
– Сначала их прочти. А Сарамаго написал как бы жизнь Христа с реалистических позиций. Достанется ему от клириков.
– А мне можно? Дадите?
– Ну, конечно, для чего ж я говорю о ней. А? А ты всё ж почитай канонические. Их всего-то четыре.
– Настолько-то я знаю.
– А всего их было что-то в районе тридцати. Ну, всех их собор не признал. Остались как апокрифы.
Ну, причём тут эти богоспасательные премудрости? Он не знал ничего. Считал, что за разговорами действия сами родятся. Женщины, даже без опыта, особенно, когда любят, решительнее смелее, умнее любимого. А он всё ещё говорил про книги, про апокрифы, по созвучию перешёл на апокрифы Чапека, но даже кофе ещё не сделал. Боялся оторваться от неё. Так и сидел рядом на диване, обняв её одной рукой и неся всю эту несусветицу. Несусветицу в этой ситуации. Она ещё послушала. Но, прервав его на полуслове, развернулась к нему, обняла двумя руками и впилась своими губами в него. Губы были чуть больше раскрыты. Он почувствовал зубы. Но губы, губы оставались тугими, а язык и вовсе где-то был совсем далеко.
Он не вспоминал свой опыт. Губы сами собой работали по давней инерции. Его губы раскрыли её ещё больше. Он мазнул своим языком по губам и чуть увлажнил их. Она оказалась способной, послушной ученицей. Он повернул к себе любимую, уже свою, свою и не в мечтах, а, как бы это сказать, ну… в телесных ощущениях. Голова её лежала у него на чреслах. Диван был в этой ситуации короток. Лёжа на боку, она подвернула ноги…
– Милая! Я, наверное, ждал тебя всю жизнь.
– Я очень люблю вас, Ефим Борисович.
– Да не надо «вы». Короче.
Она стала целовать его. В нос, щеки, глаза, опять в губы.
– У меня пока не получается. Пусть? Можно же?
– Я просто жду, когда у тебя получится. Ты, ты, ты… привыкай, милая.
– Угу. Ой, осторожно. Я так кофту порву.
– Да сними ты её к чёрту.
– Сниму, да не к чёрту.
– И юбку.
Она оторвалась от него. Поднялась и, не больно раздумывая, стала раздеваться. Они не отходили от дивана. Тут же, как он сидел…
* * *В санаторий его привезли прямо из больницы.
Была большая паника. Молодой. Хирург. В те времена инфаркт в тридцать лет был случаем экстраординарным. Потому и началась, как тогда говорили, прогрессивная паника. Даже иные коллеги, с которыми на работе у него было некое состояние войны, и те поддались всеобщему возбуждению. Однако он быстро пошёл на поправку и сам уже ни на что и ни на кого не жаловался, а все вокруг продолжали бурлить и ахать. Сначала кинулись по инстанциям, чтоб молодому инфарктнику медицинских кровей разрешили и выдали путёвку в загородную больницу для реабилитации. Это сейчас больницы для реабилитации общее место, а тогда само это слово воспринималось лишь, как снятие судимости и всего прочего с большого количества народа, массово возвращавшихся из сталинских лагерей. Такая больница для простых смертных была одна на много миллионов москвичей. Правда, для нужных режиму ведомств обстоятельства поддержки сил и здоровья рычагов государственной машины были не в пример лучше. Но не они же финансировались по какому-то нелепому остаточному принципу, когда бюджет строился из деления ракет с бомбами на танки, умноженные на амбиции державных стариков; а уж остаток – на жизнь людей, не необходимых для войны.
Недолго он там пробыл. Всё только о болезнях. Других разговоров нет. Удрал. Домой. Да разве остановишь панику, которая уже раскрутилась вовсю. И опять из больницы в санаторий. Там, по крайней мере, были его сверстники и моложе. У них были другие болезни. Их не ограничивали, как норовили поступать с молодым инфарктником.
С Варей они сидели за одним столом. Когда они знакомились, она назвала себя Барбарой. Но уже за ужином он её звал в привычном русском варианте. И она его не поправляла. Уже по внешнему виду этой рыжеватой блондинки он заподозрил язву желудка. Потом подтвердила его наблюдение диета. И, наконец, на второй день она стала с ним советоваться, узнав, что он врач.
Они ходили гулять в соседнюю рощицу, на берег речки. Погода становилось тёплой, но места прогулок были пустынны. Кроме санатория вокруг ничего не было. Гуляющих из окрестностей или из города ещё не видно. Числящие себя больными, в основном, были полностью в сетях своих забот о здоровье и боялись выходить за пределы определённых им маршрутов. Он и Варю с трудом уговорил на прогулку. Она боялась за свою язву. Пришлось прибегнуть к мистическому авторитету врача, чтобы убедить её в пользе этого оздоровительного мероприятия. Так он назвал и обосновал своё предложение. Хотя сам он бесцельно гулять не любил. Но в этот раз перед ним маячила определённая цель. Варя была весёлая, хорошенькая. Но несколько запуганная своей язвой и докторами. Пришлось пойти против своих коллег. Доктора и его пытались отвратить от прогулок, но он с помощью полуёрнического демагогического спича сумел прекратить их нудный санпросветский разговор. «Коллеги, я же врач. Не рассказывайте мне очевидности. Я знаю. Спасибо». Чем и завершил разговор.
Возможно, доктору и вписали в какую-нибудь карту лечения о нарушении режима. Ведь если с ним что случится, им отвечать придётся. Надо себя обезопасить. У нас в медицине подстраховаться можно не столько лечением, сколько записью. Поэтому больше, чем за правильным лечением, следят за написанием всяких медицинских документов, приговаривая: мы пишем для прокурора. Эта ужасная фраза висит над медиками, начиная со студенческих дней. Все, вопиющие этот воспитательный слоган, даже и не задумывались об уровне безнравственности его. Хотя прокурору, на самом деле, не эти записи важны. Есть много следственных приёмов, наверное, которыми они должны пользоваться, не делая из карт больного главный козырь обвинения, если что и случилось. Так что призыв к медикам со стороны своих же инстанций говорит лишь об уровне морали их самих, да, пожалуй, и всего нашего общества и воспитывает лишь безнравственность вновь поднимающихся от младенчества к зрелости.
Короче, нарушитель с нарушительницей ходят по лесочку, по бережочку. Что-то он несёт, она лепечет. Нарастающий словесный флирт.
(Нынешнее время рождает новые слова и их некоторое переосмысление. Например, сейчас можно бы флирт назвать вербальным. Или: он задействовал всё свое умение вербально обволакивать партнёршу, озвучив банальные истины, чем озаботил её душу, затуманенную ежедневной вечерней виртуальной жизнью. В то время ещё не были столь зомбированы телевидением, как сейчас.)
На этом пустом уровне, что сейчас записано в скобках, он и вёл свою атаку на душу и тело цветущей язвенницы. Ох, неохота пересказывать пустые слова их трещащего диалога. Солнце всё больше нагревало воздух, землю, утепляло и души их. Трава уже приняла почти летний вид. Плащи, которые зачем-то они надели, были явно лишними. В конце концов, на границе леса и берега, в окружении цветов, он расстелил свой плащ, и они уселись, продолжая что-то верещать. Хотя уже и помедленнее. Какая благодать: солнце, весна, тепло, зелень, на пленере (это из банальностей языка прошлого) ещё пока безлюдье.
Они сидели, потом легли, подставив солнцу свои лица. И говорили совсем мало. Ефим взял Варину руку и положил себе на границу груди и живота. Варя руку не убрала. Уж не знаю, продолжать ли дальше. Всё как всегда. Правда, позволит ли Варя продолжить, не вспомнит ли она о язве? Не понадобится ли Ефиму опять его авторитет врача? Вряд ли должна мешать жизни болезнь, оставляющая человеку хоть какие-то силы. Что касается Ефима, так он своим инфарктом пренебрегал и даже более того, пользовался им как знаменем, помогающим ему в его эротических вожделениях. «Солнце уже почти летнее. А?» «Угу. Тепло. Хорошо». «А тебе, Варь, не жарко в твоей шерстяной кофточке?» «Пока нет. Да её же и не снять всё равно». «Нет, конечно. И не надо её снимать». Он осмотрелся. Вокруг никого. Тишина. Лишь чуть шелестят молодые листочки. Они ещё незрелые, упругие и не очень поддаются воздушным колебаниям. «Солнце прямо в глаза. Зря я не взяла тёмные очки». «А ты закрой глаза. Или я сейчас прикрою тебя». Он приподнялся и склонился над её головой, так что тенью своей прикрыл от солнца лицо». Варя засмеялась: «Так долго не продержишься. Устанешь». И он улыбнулся: «Шея устанет? Ну, и упадёт голова к тебе на грудь». Засмеялись оба. То есть, ни да, ни нет. Вскоре шея и устала. Вообще-то, что с шеей, неизвестно, но голова его на грудь её упала… Легла. Варя ничего не сказала. Он повернулся лицом к ней. Варя молчала. Он приподнял своей рукой её голову и поцеловал в губы. Сначала легонько, чуть прикасаясь. Её губы раскрылись, расслабились. «А может, не надо?» «Что не надо? Целовать?» «Всё не надо». Он повторил. «Давай сначала язву вылечим». «Причём тут язва? Любовь, вполне, оздоровительное мероприятие». «Холодно» – совсем уж не уверено буркнула Варя. «Согрею. И язву тоже». «Слушай. Нет. Дай привыкнуть к тебе». «Привыкай». «Тебе нельзя». На этот раз засмеялся доктор. Он положил свободную руку на её колени. «У меня юбка на резинке». Дальше уже и говорить было нечего. Наконец, заработала и женская рука. Она расстегнула ему ремень, брюки…
