Виктория Токарева - Ничего не меняется (сборник)
Надо будет посмотреть материал, и если нет брака в пленке, то конец – есть. А это – полдела. Как говорил мастер в институте: «Конец – делу венец». Еще мастер говорил: «Сюжет. Учтите, самое главное – сюжет. Зритель идет не на актеров, а на историю. Актер ничего не сможет сделать, если нет истории. Если вы хотите проверить, готов сюжет или нет, посадите кого-нибудь перед собой, все равно кого, и расскажите ему фильм в двух словах. Если расскажется и будет интересно, значит, сюжет готов. Если начнете мекать, пекать и объяснять – значит, не додумано. Думайте дальше…»
Многое из того, чему учили во ВГИКе, не пригодилось. Но этот мастерский совет Аникеев проверил не раз на собственной шкуре и на опыте других. Он убедился: любое отвлечение от сюжета – философское, эстетическое, эмоциональное, какой угодно поток сознания, всплески гения – все это возможно лишь внутри жестко сколоченного сюжета. Любые, самые бескрайние воды должны иметь свои берега, а иначе – всемирный потоп. Иначе – провал.
Провалиться легко. А восстановить свое имя – практически невозможно. Будут говорить: «Какой Аникеев?» «А-а-а… Это тот…» И дальше следует мимика и жест, означающий недоверие. Больше всего на свете Аникеев боялся эпидемии недоверия. Боялся провала. Тогда придется ходить с прямой спиной, гордо вскинутой головой: не просто Алеша Аникеев – два Алеши, пять Алеш, местный миллионер Алеша – чтобы другие не догадались, что он и сам в себя не верит, что его практически больше нет.
Провалиться для Аникеева – это значит умереть душой, той частью, где живет интуиция. И тогда уже гончая – это не гончая, а просто биологическая особь на четырех лапах, с хвостом и зачем-то длинными ушами.
Аникеев боялся провалиться каждый раз, и каждый раз ему казалось, что это уже происходит, и каждый раз он недоумевал, когда картина все-таки удавалась. Примерно похожее недоумение он испытывал, глядя на Славку. Он не понимал, что этот самостоятельный пятилетний человек с руками, ногами и головой отпочковался от него, является его частью, так же ходит и так же плачет.
– Зина! – окликнул Аникеев.
Ассистентка по актерам Зина поднялась с лавки и подошла к Аникееву. Она была похожа на французскую певицу Мирей Матье, но похуже – без успеха и без нарядов.
– Давай выйдем, – попросил Аникеев.
Вышли из больницы.
Аникеев прищурился от обилия света и предметов. Избы, куры, мужики в черных кепках и темных пиджаках – жилистые и нетрезвые. Бабы во фланелевых халатах, как в плащах. Это была их верхняя одежда. Небо и земля, голубое и зеленое навязчиво лезло в глаза.
– Что? – спросила Зина.
– Я тебе сейчас сюжет расскажу, в двух словах. А ты послушай и скажи: где скучно?
– Какой сюжет? – не поняла Зина.
– Наш сценарий.
– Так я ж его знаю. Я ж его читала сорок раз.
– Еще бы ты его не читала… Ты меня не понимаешь. Я расскажу тебе очень коротко. Конспект. Мне надо проверить на слух некоторые вещи.
– Сейчас? – не поверила Зина.
– Сейчас.
Зина посмотрела Аникееву в глаза и увидела, что он уже работает и остановить его невозможно. Это все равно что ставить спичечный коробок на ходу пассажирского поезда.
– Жестокий мир, жестокие сердца… – проговорила Зина, как бы извиняясь перед собой. – Ну давайте.
– Значит, так. Я буду рассказывать, а ты, если что-то непонятно, спрашивай: «Почему?» Договорились?
– Договорились.
Мастер из ВГИКа все время учил спрашивать себя и героев: «Почему?» Должно быть точное обоснование – почему так, а не по-другому, потому что там, где нарушается «почему» – нарушается правда, а если нарушается правда – то это начало провала.
– Я слушаю, – приготовилась Зина.
– Герой, инженер тридцати пяти лет, летом в воскресенье возвращается с родительского дня. Был у ребенка в лагере. Вечером едет обратно.
– Почему? – спросила Зина.
– Что «почему»?
– Вы велели спрашивать: «Почему?»
– Я велел спрашивать там, где непонятно. А не вообще спрашивать.
– Я не поняла, – извинилась Зина и вцепилась в Аникеева внимательными зрачками.
– Смеркается. Пустынное шоссе. Откуда-то из мрака возникает движущийся предмет. Герой не успевает ни свернуть, ни притормозить. Сбивает человека и едет дальше.
– Почему?
– Растерялся. Испугался. Драматический шок.
– Понятно.
– Это понятно? – проверил Аникеев.
– Так может быть. Я бы тоже испугалась.
– Дальше… – Аникеев вдохновился Зининой поддержкой. – Возвращается домой. Ложится спать с женой и всю ночь боится, что за ним придут.
Зина кивнула.
– Утром он идет на работу и весь день боится, что за ним придут.
Зина торопливо сморгнула несколько раз. Глаза устали от внимания.
– После работы герой домой не вернулся. Пошел к Тамаре – сотруднице из отдела. Наврал с три короба про любовь и остался у нее.
– Почему?
– А куда он денется? Ему же надо где-то прятаться.
– А Тамара его любила?
– Она его очень любила.
– А он ее любил?
– Он ее совершенно не любил. Он любил свою жену.
– Почему?
– Что «почему»? Потому что одних любишь, а других нет. Это же избирательное чувство.
– Понятно… – Зина почему-то стала смотреть в землю.
Аникеев заподозрил, что у нее свои «почему» и в этом сюжете она выясняет что-то для себя лично.
– Интересно? – спросил Аникеев.
– Да. Конечно, – спокойно сказала Зина, и чувствовалось, что она проецирует историю на свою жизнь. Это хороший признак. – А дальше?
– Дальше – как в математике. Трусость порождает ложь. Ложь порождает другую ложь. Другая ложь – подлость. Нравственные ценности девальвируются. Герой бросает Тамару и бежит из Москвы, забивается куда-то в середину страны, в глухую деревеньку, забытую Богом и людьми. Нанимается работать бакенщиком. Сидит ночью в лодке посреди реки. А днем спит. В сущности, прячется, как зверь.
– С ума сойти… – посочувствовала Зина.
– Вот именно. А ночью – один. Только вода да небо со звездами отражаются в реке. И вот сидит он среди звезд, делать нечего – думай сколько хочешь. Осмысляй.
– Почему?
– Человеку свойственно думать и осмыслять свою жизнь. А думать больно. Он стал брать в лодку самогон, чтобы глушить себя. Чтобы не думать и не осмыслять.
– Понятно, – согласилась Зина.
– Понятно? – переспросил Аникеев.
– Ну конечно.
– И вот однажды он возвращается домой на рассвете. Под самогоном. Выходит на шоссе. Плетется, как движущийся предмет. Его сбивает какая-то машина, «Жигули» красного цвета. И уходит.
– Коррида, – задумчиво проговорила Зина.
Аникеев нахмурился. Не понял.
– Красный цвет в автомагазине называется «коррида».
– При чем тут «коррида»? Тебе было интересно?
– Очень интересно, – удрученно сказала Зина. Когда ей что-то нравилось, она не ликовала, а уставала. Аникеев знал эту ее черту.
– А понятно про что?
– Конечно, понятно. Человек и совесть.
Аникеев уперся глазами в пространство и вдруг сказал:
– А что, если фильм назвать «Коррида»?
– Коррида – это бой быков.
– Ну и что? Здесь тоже бой быков: поступки и возмездие.
Из больницы выскочил директор и энергично махнул рукой.
Зина и Аникеев устремились обратно.
Посреди предбанника стоял хирург.
– Перелом основания черепа, – сказал хирург.
Аникеев смотрел на него не спуская глаз, и хирург не мог повернуться и уйти.
– Бывает, что живут, – неопределенно сказал он. – У моего отца во время войны был перелом основания черепа. Он упал с самолета.
– С неба? – спросил помреж.
– Ну а откуда же? – удивился хирург. – Конечно, с неба.
– А сейчас? – спросила Зина.
– Директором института работает.
«Директор института, – почему-то подумал Аникеев. – А сына не мог в Москве устроить…»
Аникеев не умел сразу выключиться из работы и какое-то время, глядя на хирурга, думал о том, что сюжет рассказался и никаких провисаний не было. Кроме одного места. Он помнил все время, но забыл. Надо обязательно вспомнить… А! Вот! Вспомнил…
Аникеев повернулся к Зине:
– А как ты думаешь, кого он сбил в первый раз?
– Кто? – шепотом спросила Зина.
– Герой. Когда он ехал из пионерского лагеря. Кого он сбил? Пьяного? Или десятиклассницу? Или старуху?
– Я не могу сейчас думать об этом. И пожалуйста, не спрашивайте больше ни у кого.
– Извини… Но мне кажется, он должен сбить кого-то нейтрального.
– Козу.
– Козу? – Аникеев помолчал. – Ну, это глупости. Зритель просто обидится.
– А сколько он будет лежать? – тихо спросила костюмерша Оля.
– Пока что я не знаю, будет ли он жить, – ответил хирург.
Стало тихо, будто камнем придавило. На Олином лице всплыла растерянная улыбка, которая читалась как гримаса.
Аникеев почувствовал, почти физически, как весь белый свет сошелся клином на лице хирурга, на этой маленькой больнице. Было невероятно осознать, что за стенами есть еще какая-то другая жизнь. Есть леса и квадраты полей, дома, звери, люди, голубое и зеленое, и палевые ромашки, которые так долго не вянут, если их поставить в банку.
