Евгений Клюев - Translit
Пра жил при небольшом буддистском центре в пригороде Копенгагена. Он приехал в Данию лет за пять до их знакомства и умудрился не выучить ни слова по-датски.
«Я уже знаю английский» – с удивлением ответил Пра на его предложение помощи в освоении датского. – Разве не все равно, на каком языке говорить?»
Английский у Пра, кстати, был беглым… вполне и вполне допустимо обойтись, какие проблемы! Вот уж кто-то, а сам он никогда не был культуртрегером: обходится человек без датского – и, слава Богу, одним мучеником меньше. Да Пра много и не разговаривал.
А лет Пра было, видимо, сколько-нибудь за шестьдесят, хотя выглядел он старше. Когда они вместе гуляли по Копенгагену, прохожие суетились уступить Пра дорогу, принимая его – одетого в лиловый хитон с широким оранжевым кантом – за патриарха, хоть и был он, по его словам, простым монахом. Верилось в это, правда, с трудом, тем более если Пра оказывался в обществе других простых монахов, терявших в его присутствии голову и чуть ли не готовых валиться на колени, но – «это просто мой возраст», объяснял Пра и улыбался, хотя сколько-нибудь за шестьдесят… какой уж такой особенный возраст?
«Я научу тебя умирать».
Сначала его испугало это обещание Пра, но время шло, а уроки не начинались – и как-то забылось обещанное. Обычно они просто ходили по парку вокруг Розенборга, изредка перекидываясь словом-другим, но в основном молча. Поняв, что ему никогда не вывести Пра ни на какой основательный разговор, он довольно быстро сдался – и ждал, когда Пра что-нибудь скажет сам. Тогда можно было подхватить несколько слов в полете и приделать к ним два-три своих: если повезет, с этого могла начаться беседа, правда, всегда короткая. Но и короткая беседа – беседа.
Несмотря на застарелый свой интерес к буддизму, он не расспрашивал Пра о буддистском центре: в конце концов, можно было и самому прийти туда или в любой другой подобный центр и на все посмотреть, никакого посредничества не требовалось, каждый буддистский сайт приглашал всех желающих. Только в данном случае дело было не в буддизме, дело было в Пра: понять, для чего Пра послан в его жизнь – причем уже в датскую жизнь, большого отношения к буддизму не имевшую. Неужели и правда – «научить умирать»? Так рано умирать? А Пра, улыбаясь, говорил, что какое там «послан» – вовсе, дескать, и не послан, да и вообще это сплошное заблуждение: «В реальности меня просто нету – я кажусь тебе».
Может, и правда казался… – теперь, после смерти Пра, в это как-то особенно сильно хотелось верить.
День своего ухода из жизни Пра выбирал сам, а выбрав, поставил кружочек в календаре и написал: «День моей смерти». Смерть должна была произойти в мае, 23-го. Готовиться начал месяца за два, хоть и усмехался: зачем мне, мол, готовиться? Имущества нет, архива нет, семьи и наследников – тем более нет, а братьев и тебя я уже предупредил… так что остались одни формальности: объяснить организму, что скоро от него ничего больше не потребуется. Да и организму особенно долго объяснять не придется – достаточно просто назначить дату.
– Это будет… самоубийство? – собрав себя в кулак, спросил он Пра еще в марте.
– Да нет же, – расхохотался Пра, – зачем мне самоубийство? Только самоубийства и не хватало.
И надолго замолчал, время от времени освещаясь тихой своей никчемной улыбкой. Потом, видимо, сжалившись, подмигнул ему и сказал:
– Это будет глубокая медитация, из которой я не стану возвращаться. Я, видишь ли, и так давно уже с трудом возвращаюсь из медитаций.
– Из глубокой медитации о чем? О смерти? – спросил он, зная, что нелепый… ох, нелепый вопрос.
– От медитаций о чем бы то ни было, – терпеливо улыбнулся Пра, – я лет эдак… много назад отказался. Мои медитации – это остановка ментальной функции. А 23 мая я просто остановлю и другие функции.
– Это случится в Дании?
– Скорее всего, да. Я никуда не собираюсь до 23 мая.
– Это случится у тебя в комнате, в центре твоем?
– Да, господин следователь. Думаю, что у меня в комнате, в моем центре. Еще вопросы?
– Так… когда же ты будешь учить меня умирать? – уцепился он за последнюю соломинку.
– Ты уже научен, – серьезно ответил Пра. – Только ты пока не знаешь, что научен. Но в данный момент тебе и ни к чему это знать. Узнаешь, когда время придет.
– А когда придет время?
– Это не ко мне, – сказал Пра.
22 мая он устроил для Пра завтрак в Риц-Раце. Приглашать Пра на ужин, чтобы хоть так побыть с ним подольше накануне… получалось, что накануне смерти – было нельзя: буддистские монахи едят только по утрам, самое позднее – в полдень.
Он представил гостя Патриции – была у него тут такая юная совсем подружка, за которой он безобразно и демонстративно приударял на глазах всех официантов, включая и Эсбена, мужа Патриции, причем все вовлеченные в это дело стороны испытывали от игры большую глупую радость.
Патриция, приветствуя Пра, соединила ладошки лодочкой на груди – молодец, подготовилась к встрече! – и обслужила их по первому разряду: это в Риц-Раце-то, где испокон веку принято обслуживать себя самому… Но ни о чем таком Пра, конечно, не ведал, поскольку в Риц-Раце прежде не бывал.
Он так и отчитался:
– Это мой первый и последний завтрак в Риц-Раце. Спасибо за приглашение, тут все очень вкусно. Патриция чудо как хороша и сердечна, ты прав. Эсбен, кстати, тоже симпатяга, хорошая пара.
– Эсбена-то ты где углядел?
Не поворачивая головы, Пра сказал:
– Прямо перед тобой занавеска, видишь? Вот из-за нее Эсбен с Патрицией за нами и наблюдают, сейчас прямо наблюдают, ты не смотри только в упор!
Смотреть он вообще не стал, так поверил.
Потом прошлись пешком до станции Нёррепорт. Молчали. У входа в метро он начал было поскуливать, но Пра вдруг жестко и как никогда никчемно улыбнулся:
– Вот что, мы давай уж не заострять внимания на… на всем этом: лучше прощаться буднично… see you.
И – исчез в толпе, как не было.
Светило солнце.
23 мая Пра умер, о чем стало известно из его письма, пришедшего в день смерти и написанного, видимо, по возвращении из Риц-Раца: Пра знал, что на датскую почту всегда можно рассчитывать.
В письме было написано: «Today I died. Sincerely yours, Phra».
A 24 мая последний блокнот был выброшен в попавшийся на пути мусорный контейнер. По дороге, стало быть, из буддистского центра, зайти в который показалось обязательным. И хорошо, что показалось: после посещения центра стало не в пример светлее. Монахи, встретив его широкими, как веера, улыбками, сообщили, что вчера у них никто, к сожалению, не умер и что они понятия не имеют, о каком именно Пра он их спрашивает, ибо почти каждого тут зовут Пра.
Он хотел было полезть на небольшой – видит Бог, на совсем небольшой, практически не заметный невооруженному глазу – рожон, начав по порядку перечислять присутствовавшим, чем отличался его Пра от любого другого Пра… но как-то и не нашел вдруг никаких отличий, кроме возрастных: на каждом из присутствующих были лилово-оранжевая хламида и сандалии, каждый был брит наголо и лысиною излучал более или менее ослепительное сияние, каждый улыбался – причем улыбался ни к селу ни к городу, и перед каждым, за исключением двух-трех совсем уж молодых монашков, немножко хотелось пасть ниц.
Монахи смотрели на него счастливыми – во всяком случае, совершенно беззаботными – глазами, даже как будто и не пытаясь понять, чего на непонятном своем языке добивается от них этот датчанин, и тогда он сказал:
– I have his letter – here!
И предъявил собранию письмо: «Today I died. Sincerely yours, Phra».
Коллективно прочитав написанное, монахи переглянулись, после чего – показалось, что теперь навсегда, – остановили на нем приветливые взгляды.
– And so what, sir? – решился спросить правый-крайний.
– So…
Продолжить вдруг не получилось, потому как… действительно, а что он здесь делает, в буддистском монастыре? Он пришел попрощаться с Пра!
Так и сказал:
– Я пришел попрощаться с Пра.
– Тут ведь написано, что он умер, – заулыбался на весь свет правый-крайний, – о каком же Пра идет речь, дорогой? Вы ведь должны, вроде как, сами понимать.
– Пра был мне очень дорог, – попытался оправдаться он, – поэтому я пришел сюда… ну, где он жил. Чтобы узнать последние подробности его жизни.
Монахи посовещались.
– Самая последняя подробность жизни – смерть.
И на их лицах надолго воцарилась безмятежная улыбка.
Переждав ее, как блеск солнца из-за горы, он осторожно спросил:
– А я не мог бы посмотреть его… келью?
– Милости просим, – радушно зараздвигали руки монахи, а правый-крайний продолжил: – Вы можете посмотреть любую «келью», только, к сожалению, вчера у нас действительно никто не умирал. Мы бы, конечно, Вам сказали, если бы кто-нибудь умер! Но никто, извините, не умер. А «кельи» посторонним людям показывать – это, господин, наше любимое занятие.
Может быть, Пра и в самом деле не умер… может быть, он уехал? Просто сказал мне, что умер, – а сам взял и уехал?
