Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)
Не прошло и пяти минут, как все так и оказалось. Коллектив их рейса, отнюдь не обескураженный, а сплоченный общей смертью, бросился на штурм небывалого самолета. К самолету было подано два трапа, и посадка велась в две очереди одновременно. С такой практикой Монахов тоже еще не сталкивался (в кино что-то такое видел…). Казалось бы, вдвое быстрее – куда там! Стюардессы были сметены с трапов, кишащая толпа гроздьями свисала с перил. Плач и стоны. Монахов такого тоже еще никогда не видывал. Он многого сегодня не видывал. «Надо же! – в сторонке недоумевал он. – Ведь нам всем только что продемонстрировали, что это такое, с максимальной наглядностью: мясорубка, смерть… Ни один не сдал билет, ни один не бросился на поезд! Продемонстрировали ее действие – и все бросились в нее с тем большей страстью… Нет, люди не обучаются. Люди – не машины, а животные». Такой давки не помнил Монахов с младенчества, с военных пор. «Все же улетят! Куда же вы?..» – утонул последний писк стюардессы. Куда же мы… Монахов увидел поверх голов верхом на чемодане вдову и вдруг вспомнил, где ее видел. Это была вдова сменного мастера Нуриманова, погибшего при аварии, которую он, Монахов, так ловко раскрыл. Ему ее тогда мельком показали, в дирекции… хлопотала пенсию по потере кормильца – побыстрее, чтобы не терять платных дней после смерти… Тогда Монахов ее не заметил – сейчас разглядывал ее тогда: точно так погиб ее Нуриманов, как сейчас вот этот солдат… Так разве я понимал, что случилось, что произошло, кроме неправильно взятых коэффициентов? Эксперт… Нет, смертью народ не удивишь, лайнером – тоже. Столько войн, смертей, пересылок!.. Еще совсем недавно, уже при нем, Монахове. Это вчера и сегодня – случайная смерть, позавчерашняя – уже не случайна. Монахов иначе смотрел теперь на штурм самолета: чем лайнер – не теплушка?
Высокая мысль! Так что же ты, Монахов?.. Ему не надо было и оборачиваться, чтобы ощутить Натальино присутствие за турникетом. Она рвалась на поле, и пока, в ночи, Монахов еще мог ее как бы не видеть. Он ринулся в самую гущу толпы. И вышел победителем в борьбе за трап. Перед тем как нырнуть окончательно в самолетное чрево, мог он увидеть через плечо прорвавшуюся через все преграды Наталью, бегущую по полю. Она его не видела.
…Монахов летел, пристегнувшись и не куря. По радио шли объявления по-английски и хинди – узбеки крутили головами и смеялись. Стюардессы, выше ростом и сортом, были с каким-то избытком вежливы. В этом было что-то оскорбительное – казалось, они ленились примениться к обстоятельствам. «Наш самолет совершает рейс Москва – Дели», – сказало радио по-английски, прежде чем хоть его-то догадались выключить.
«Ловко, однако ловко… – думал, задремывая, Монахов. – Мы будем в Москве практически в то же время… – он поискал глазами того, черненького, и не нашел. – Надо отдать должное «Аэрофлоту»: весь инцидент разрешен с оптимальной быстротой и тактичностью. Не мог же и впрямь лететь тот же экипаж. Как-никак убийство… Как ловко из всего вычтена именно смерть… В то же время!! Какое торжество. Для этого требуется лишь следующая модель. Прогресс вычитает смерть… Если вам все время подсовывать то икру, то новый самолет, не мудрено не только смерть, но и жизнь – не заметить. Нас привилегировали… Чем не глагол? А смерти – не было. Что-нибудь было. А смерти – не было».
И Монахов подумал о том, что никогда, пожалуй, до сего дня не думал о смерти… Живем, живем, а она так близко, неслышно ходит за плечами… и взмахивает, и взмахивает… Идешь – шорох. Будто что-то. Обернешься – никого. Ничего.
Монахов думал о смерти, что никогда не думал о ней…
Он спал.
Во сне он никак не мог собрать вещи – привычная история… Он опаздывал, уже опоздал. И вещей-то всего было три: в одном зале он забыл пиджак, в другом – галстук… Он метался по залам, галереям, лесенкам, захламленным декорациями и реквизитом – съемочные павильоны сна, – и всюду умудрялся встретить знакомого, вступить в отношения, связать себя обязательством… А пиджак был – вот он, только руку протянуть…
5
Объятие их тут же распалось. Жена быстро одеревенела в его руках и отстранилась.
– Ты что? – как бы не понял Монахов. На самом деле он прекрасно все знал, все шло как по нотам: ему вручили партитуру. Каждый начал свою партию.
А Монахов-то опять готовился на другую роль… Но в той же пьесе он вешал тот же плащ на тот же гвоздик. Мелькнул женин поясок – она скрылась. Монахов рассматривал коврик и стоптанную тапку. Это он уже видел. Причем буквально – вчера.
Монахов вздохнул, прихватил корзину и направился за женой в кухню.
– Фрукты, – сказал он. – Их надо сразу распаковать.
– С кем ты их покупал? – спикировала жена.
– Как с кем?.. – обиделся Монахов.
Это радостное, сближающее занятие на двоих – распаковка, раскладывание – пришлось Монахову теперь проделывать одному: жена подчеркнуто чуралась корзины. Это был нелепый повод для ревности – слишком веский. Монахов именно поэтому не взорвался в ответ: несправедливость была здесь так очевидна, что пусть сама молча разглядывает ее. Он доставал по одному каждый фрукт – разглядывал, повертывая. Ему требовалась все новая тарелка и миска; жена, не глядя, подавала ему, раздражалась на каждое его такое медленное и неумелое движение. Ссора набухала в кухоньке, заполняя немногие пустые закутки на шести квадратных метрах, – нависала. Монахов оглядывал каждый плод – любовался. Это были прикосновения, равные маминым, – обратная связь. «С кем… – неслышно бубнил он под нос. – Ишь ты, с кем!..» Однако вдруг увидел Наталью, метущую красной юбкой вдоль базарного ряда. «Ясно с кем… Мало ли с кем?..» Вопрос жены не исключал эту возможность: с кем – это не эти именно фрукты, а может, и другие, но в одно и то же время… Монахов усмехнулся и покачал головой: логика… Жена его была очень логичной женщиной, перед ее неумолимыми последовательностями он пасовал. Он никогда не выдерживал спора – начинал кричать, топать ногами, махать самому себе кулаком, – оказывался не прав. «Что кричишь? Что я тебе такого сказала?» И он не мог внятно восстановить что – оказывалось: ничего. С чего его разнесло?.. «А вот с чего, – монаховская мысль кипела вслед за еще не разыгравшейся ссорой. – Есть жизнь, и есть мысль о жизни, абстракция. Так жизнь, после мысли о ней, не обязана укладываться в идеальную схему…» Жена, казалось ему, страдала именно от этого несоответствия обратной связи, а не от жизни. Требовала от него, чтобы он был строен духом, как ее мысль. «А сама-то, сама!..» – тут же вскипал Монахов; ровненькие, упитанные обиды выстраивались готовной очередью. И все-таки эта ее особенность была уникальной: сами-то мысли ее по отношению к жизни восхищали Монахова соответствием, зато возмущала попытка обратно их приложить к завтрашнему дню и к нему, Монахову. Например, могла она сейчас сказать: «А что ты хочешь? Разлука и есть ссора». Мысль такую еще надо суметь подумать. «Но не в фильме же Антониони мы снимаемся, а – живем!» – взревел про себя в ответ Монахов. Или: «Как же для меня может существовать кто-нибудь, кого я не знаю? Я не знаю твою мать, откуда мне взять отношение к ней? Сюсюкать потому, что она именно твоя, – тебе ведь не этого надо. Кого нет, того нет. Незнакомых – просто нет в природе». Монахов не мог бы не согласиться с ней, рассуждай они о книге, а не о нем. Могла она сказать и так: «Тебя не было, откуда я знаю, что ты по-прежнему есть? Ты был – и тебя не стало…» И дальше: «А с чего ты взял, что это я, к кому ты вернулся? Может, это уже и не я. Ты же меня не выключил, уезжая…» – «Но я же в командировку поехал!.. Не гулять, не веселиться. В ко-ман-дировку!» – защищался мысленный Монахов. «Откуда я знаю, зачем ты поехал! Может, ты к ней поехал…» – съезжала на два порядка вниз жена и становилась понятней и милей Монахову: все эти абстракции – обыкновенная, живая ревность, которой не чужд и самый высокий ум. Это был подходящий момент попробовать снова ее обнять, привлечь к себе. Она же неумолимо топорщилась – тут Монахов совсем вскипал. И – начиналось!
Пока же все шло мирно. Монахов раскладывал фрукты – были они один к одному, до самого дна. Никакой той кашицы, что, выходит, зря пугала его. Кухонька была залита светом, лившимся с тарелок, уставивших теперь все: и холодильник, и подоконник. «Солнце и мать – вот два источника…» – сентиментально подумал Монахов. Вслух бы он этого никогда не произнес: ох как бы издалека разнесла бы его за такое высказывание жена! И никогда бы не доказал ей, что именно за это… Монахов вздохнул, печально любуясь своей работой. Да, никогда он раньше не встречал такой требовательности к действительности, чтобы все соответствовало уровню на сегодня выношенных представлений… Еще бы – встречал… Встречал бы – не женился… Именно на этом он женился – вот в чем дело. Женился, утомленный и измученный всем тем, что не было еще его женою… Как он настрадался от них в предыдущей своей жизни! Сейчас получалось, что страдал он в прошлом едва ли больше, чем сейчас. Невыносимым-то теперь было именно то, что и привлекло его к ней, а привлекательным стало то, чего он не выносил когда-то. Как странно мы любим!.. Жена вдруг приникла к нему, когда он не ждал, и он растаял. Жена укусила фрукт и зажмурилась от удовольствия. Жена любовалась фруктом. «Какое все это солнце!» – сказала она. Зря он боялся… Именно так и сказала. «Какая она хорошенькая! – вдруг понял Монахов. – Девочка. Она просто девочка». – «Ты просто любишь ее…» – услышал он голос Натальи.
