Владимир Шаров - Возвращение в Египет
Я отказался потому, что неделей раньше неожиданно получил открытку от Сони, в которой она писала, что думает перебраться в Казахстан и остаться там со мной жить. До приезда студентов мы с гостиничным сторожем каждый день выпивали под стенами старой Хивинской крепости, сидели с той стороны, где в это время была тень, и пили плохо очищенную, будто ее начерпали прямо из Аму-Дарьи, каракалпакскую водку. Саманный кирпич быстро отекает и теряет формы. Башни гляделись старыми оплывшими бабами, бойниц и зубцов было уже не разобрать. На нашем обычном месте, за выступом контрфорса, сторож показывал мне буро-красные каракумские розы – тончайшие лепестки такырной глины, высохнув, загибались вверх и складывались в цветок.
Сейчас, вспоминая предложение адвентистов, я всё отчетливее сознаю, что мне предлагалось стать для этого народа Моисеем и однажды, когда настанут плохие времена, вывести его из дома рабства. Представляю, как, пытаясь уйти от погони, мы то спускаемся, стекаем вниз будто вода, то снова, как растет всё живое, взбираемся вверх, чтобы выйти в безопасную, свободную от смерти землю. Похоже, что и путь человека, если, не сбиваясь с дороги, он идет к Богу, напоминает растительный орнамент, но другой, не похожий на те два, что вчера принес дядя Валентин.
Коля – дяде Петру
Дядя Валентин по-разному пишет ворота, стойки которых образовали похоронные братства. То это кладбищенские ворота, и воз за возом, что в них въезжает (обычные доверху нагруженные телеги, на облучке кучер в тулупе и в рукавицах; мат и веселые перебранки, как бывает на постоялом дворе), везут прикрытые рогожкой тела убитых. А то разноцветными карандашами рисует изукрашенную, перевитую цветами и яркими лентами арку, в которую въезжает длинный-длинный свадебный поезд. Жених – Христос – это ясно, а кто невеста – Бог весть. Но все радостные, все ликуют и плачут, целуются и поздравляют друг друга, потому что впереди Небесный Иерусалим. Скоро, совсем скоро они его увидят, там, в Святом городе, и будет свадебное торжество. Человек мягкий, он, я думаю, убежден, что лучше, если те, кто не может иначе, будут и дальше верить, что это праздник, а те, у кого есть силы, помянут мертвецов, возы с которыми бесконечной вереницей въезжают и въезжают на кладбище. Над одной из телег даже натянут транспарант: «Их имена, Господи, ты и сам ведаешь».
Коля – дяде Петру
Еще полугодом раньше дядя Андроник написал мне из Москвы: «Мое мнение насчет тесных врат для тебя не будет откровением – убежден, что и для себя и для других, это мы сами. Изначально проем был широк и створы распахнуты настежь, но мы, испугавшись неизвестно чего, так искусно всё перегородили, так плотно своими грехами заложили вход, что удача – если осталась хотя бы щель. Ты не хуже меня понимаешь, что протиснуться через нее сумеют немногие, большинство задохнется в давке».
И дальше, явно себе противореча: «В Москве немало нового. Стройка идет во всех концах города, оттого непролазная грязь. Трактора и грузовики перепахали глину, как для сева: идешь, а ноги вязнут. Раньше на ходу одни подметки стригли, теперь сразу штиблеты снимают. Будто в деревне, в колеях глубокая стоячая вода, кое-где видна даже ряска. По краю – там всё-таки суше – обходишь яму, котлован, а, напротив, из соседней, уже торчат белые панельные стены. Дома складывают настолько быстро, что через двадцать лет твердо обещан коммунизм.»
С тесных врат стройка и началась, всё как положено, разве что возвелись они сами собой, без градостроительного плана. Ты, возможно, и сам слышал про два погребальных братства, Ходынское и Трубное. Я про то и про другое узнал от соседа по квартире, он до недавних пор работал в обслуге Кремля и всё знает из первых рук. По его словам, у чекистов, которые поначалу думали стравить братства между собой, одно известно как «царское», или «за здравие», второе «за упокой», или же «трупное». Ходынцы вот уже четыре года поминают погибших во время коронации Николая II, Трубные – задавленных на Неглинной улице, по которой они шли в Колонный зал Дома Союзов, чтобы проститься со Сталиным. Сосед говорил, что между собой оба братства находятся в мирных, уважительных отношениях, никаких конфликтов между ними не упомнят. В сущности, родственники и других погибших признают за ними право первенства, считают, что они, будто рождение и смерть – одни начинают, другие, когда минул срок, кончают эпоху, в которую люди уходили из жизни слишком легко, словно на земле их ничего не держало. Но с этим признанием не всё просто, в нем много взрослой снисходительности, покровительства, даже иронии.
Слышал, что братства сильно обижены на родных тех, кто убит в эти пятьдесят семь лет, как верстовыми столбами обозначенных вступлением на престол Николая II и днем, когда в Колонном зале Дома Союзов прощались со Сталиным. Они в самом деле считают Ходынцев и Трубных случайными жертвами. Говорят, что раздавленные что там, что здесь никому не были нужны, потому в смерти этих несчастных и не было смысла. Другое дело те, кого оплакивают остальные. Тут каждый отдал Богу душу за какую-то свою или чужую правду. Их смерти искали, за ними гнались, когда же наконец настигали, убивали с радостью и торжеством.
Напрасно Ходынцы доказывают, что гибель сотен и сотен людей на коронации была предсказанием, пророчеством того, что скоро ждет всю империю, что именно они проложили путь, которым пошли и до сих пор идут остальные, а Трубные с неменьшим жаром – что Сталин, чтобы достойно завершить правление, должен был добрать тех, кого не успел, что раздавленные на Неглинной добровольно вызвались быть его свитой, и с ними он отошел в иной мир спокойным, умиротворенным – ни первых, ни вторых никто не желает слышать.
Продолжаю то, о чем начал в прошлом письме: на Ваганьково и в Бутовское урочище, куда свезли и где в общих могилах зарыты тела тех, кого по разным причинам не забрали родственники (у одних были так изуродованы лица, что их невозможно было опознать, у других в Москве просто никого не было), члены братств ездят неохотно. Большинство ограничивается Ходынкой и Трубной площадью. Ведут они себя скромно, но Трубные во всех отношениях тише и незаметнее. Восьмого марта с шести часов утра, а то и раньше, члены братства мелкими, теряющимися среди тысяч спешащих кто куда людей ручейками стекаются к Неглинной. Большинство доезжает до близлежащих станций метро «Маяковская», «Новослободская», «Ботанический сад», «Дзержинская», и дальше по Петровскому, Рождественскому и Цветному бульварам спускаются к Трубной площади. Отсюда, как и тогда, в день прощания со Сталиным, идут к Колонному залу Дома Союзов. Только на сей раз нетесно, с достоинством. У Дома Союзов, прямо у входа, с минуту молча стоят, поминая погибших, а потом, подобно речке Неглинке, в свою очередь, ныряют под землю, возвращаются в метро и от станции «Площадь Свердлова» едут по обычным делам.
Раньше о них только это и знали, но в прошлом году по Москве поползли слухи, что именно те, кого они поминают, в пятьдесят третьем году своими телами напрочь перегородили эту самую Неглинку, не знающую света Божьего, стиснутую, загнанную под землю несчастную реку. А ее ни в коем случае нельзя было трогать, потому что, давно уже неся туда наши грехи, Неглинка течет прямо в ад. Теперь же, когда ее запрудили, зло, что копилось больше сорока лет, вот-вот вырвется на волю и затопит всё окрест. Еще стали говорить, что композитор Прокофьев недаром умер в один день с Иосифом Сталиным. Он был взят вождем, чтобы написать кантату, распевая которую Сталин и все, кто на Трубной добровольно вызвался его сопровождать, должны были торжественно вступить в Рай. Но вождь его музыкой остался будто бы недоволен, отчего бедствия должны еще более усилиться.
В свою очередь, поминавшие тех, кто погиб при коронации Николая II, собираются на Ходынском поле не утром, а еще с вечера 17 мая, как и тогда, в девяносто шестом году. В Москве в это время и ночью уже тепло. Ходынка – место весьма занятное. Ты всю жизнь прожил в Хамовниках, подле Новодевичья, и, возможно, не знаешь, что прежде здесь были артиллерийские стрельбища, и от Сокола, дальше на север и запад, вдоль старых дорог до сих пор то и дело попадаются невысокие красного кирпича казармы. Мне они всегда напоминали возвращающиеся с учений маршевые батальоны. Теперь, это видно и по карте, Ходынские полигоны позакрывали, и официально вся территория отдана под обычный городской аэродром. Однако используется в этом качестве он от случая к случаю. Несколько лет на вой самолетных турбин жаловались жильцы окрестных домов, от них отбивались без труда, но затем обывателей поддержали люди в больших погонах, отвечающие за безопасность, а это уже сила. Слышал, что они устали бояться, что однажды какой-нибудь разочаровавшийся в жизни летчик решит спикировать на Кремль: от Ходынки до его башен ровно пять километров, «подлетное время», как его называют, меньше минуты, а за такой срок противовоздушная оборона и рта раскрыть не успеет. В общем, с лета прошлого года на Ходынском поле садятся лишь легкие одномоторные самолеты да вертолеты. Вдобавок лишь вечером, когда начальство из Кремля разъезжается по дачам. С моего балкона видна часть поляны. В закатном солнце вертушки летят медленно, без обычной авиационной лихости, и, прежде чем сесть на полосу, как стрекоза, зависают.
