Антонина Глазунова - Дети Шахразады
Она запомнила его имя – Омар Шериф и грезила им наяву так, что тетке пришлось подробно растолковать отцу, что этот голливудский актер – правоверный египетский араб, и поэтому его можно смотреть. Он был такой красивый, что холодело в животе, особенно, когда он, прищурив агатовые глаза под черными разлетающимися бровями, смотрел прямо на тебя – ах, вот так! – и чуть-чуть насмешливо улыбался, блестя сахарными зубами под черной щеточкой усов. Ах! Он был красивее, чем все пацаны в Рахате, в том числе и все ее братья, хоть и они и были самыми классными парнями в округе, и все девчонки из класса завидовали ей, когда один из братьев провожал ее до школы и обратно.
Она выросла такой, какой ее растил отец, – упрямой и своенравной, и заявила, что хочет учиться в университете, как тетя Фатима. Тут уж мать не выдержала и восстала против вопиющей дерзости и грубейшего нарушения законов Аллаха, но и тут отец пошел на поводу у обнаглевшей дочки. Мать прямо заявила, что это – вопиющий грех, и что в наказание своевольная дочь никогда не выйдет замуж и останется презренной старой девой, ибо ни один здравомыслящий мужчина не женится на девушке, побывавшей в греховном университете. Но отец стукнул посохом, и мать замолчала, а дочка стала студенткой. Конечно, она соблюдала все законы скромного поведения, и братья по-прежнему провожали ее из Рахата до Беер-Шевы и обратно, но сам факт, что дочка была образованнее, чем мать, унижало мать. Девушке – учиться?! После школы? Где это видано?! Зачем?! И вообще, само пребывание в еврейском университете арабской девушки не могло кончиться ничем, кроме греха. Мать была убеждена в этом. Точка.
А потом Хосния увидела его на летней практике в музее бедуинской культуры. Центр по сбережению исчезающей культуры коренных жителей пустыни Негев, кочевников-бедуинов, располагался в небольшом, искусственно посаженном лесу недалеко от Беер-Шевы и ее родного бедуинского города Рахата.
Среди небольших современных зданий маленького этнографического музея была разбита настоящая показательная палатка со всей домашней утварью, а на выходные к ней приводили нескольких смирных осликов и верблюда, чтобы дети, посещающие музей, могли покататься и почувствовать себя настоящими кочевниками. Как и всякий этнографический музей, центр занимался научной работой, и многие студенты университета проходили там летнюю практику, зарабатывая трудовую копейку и зачетные баллы за летний семестр.
Хосния любила бывать в этой палатке, она напоминала ей допотопное жилище бабушки и дедушки, стоящее посередине обширного двора великолепной современной виллы ее отца. Закончив научную работу в самом музее, Хосния приходила сюда, как к себе домой, – прибраться, правильно поставить разбросанные посетителями вещи, поправить тяжелый брезент, покрывающий выделанные из верблюжьей шерсти стенки палатки, подмести…
Вот и сейчас она выбивала шерстяные половики, вытащенные для проветривания, размахнулась палкой… и услышала сзади придушенное «Ох!». Она оглянулась… и увидела отскочившего Омара Шерифа – она узнала его мгновенно, он был точно такой же, как в фильме: высокий, мускулистый, феноменально красивый, узкие бедра обтянуты джинсами, бугры мускулов играют под клетчатой ковбойской рубашкой с расстегнутым воротником. И он так же посмотрел на нее, внимательно и чуть улыбнувшись, как в фильме. Удлиненное худощавое лицо с черными бархатными усами вытянулось еще больше, а насмешливые агатовые глаза над чуть выступающими скулами стали круглыми, когда она, ахнув от изумления, бросила на землю палку и стремглав убежала за палатку – прийти в себя.
Она ни на секунду не усомнилась, что это он, настоящий он, хотя прошло много долгих лет с тех пор, как снимались те фильмы, и душка-ковбой должен был давно состариться. Нет! Он не мог стариться! Киногерои не старятся, они остаются навечно молодыми и красивыми и приезжают к влюбленным в них девушкам, и увозят на белом коне в свое прекрасное далеко. Она верила в это, мечтала об этом, была уверена, что ее мечта сбудется так же, как всегда исполнялись все ее желания, и вот – он приехал!
Когда она опомнилась и осмелилась выглянуть из-за черного брезента, покрывающего невысокую палатку, вытоптанная площадка между соснами была пуста. Только валялась отброшенная палка и висел, раскачиваясь на ветке дерева, небольшой пыльный половичок. Может, его и не было вовсе? Может, ей почудилось? Она вышла на утоптанную площадку и оглянулась по сторонам. Пусто и тихо. Никого. Но остался слабый сладкий запах дорогого заграничного одеколона – его запах. Значит, ей не почудилось. Значит, он был, посмотрел на нее и сбежал! Сбежал, вместо того, чтобы настигнуть прекрасную беглянку и похитить ее, как всегда делал в фильмах! Она подняла брошенную палку и хлестнула по ни в чем не повинному половичку так, что тот развалился на части. И поделом.
Она пошла в чулан – взять новый и, пока рылась среди пыльных тряпок, выбирая нужный по размеру, услышала голоса. Кто-то стоял у самого входа в длинный беленый сарай, именуемый в музее запасником. Говорили по-английски, причем приглушенный страстный шепот с ивритским акцентом принадлежал женщине, а прекрасная английская речь с нехарактерными для английского певучими интонациями была мужской. Хосния тихонько вытянула шею, подглядывая и подслушивая, и убедилась, что эта стерва, руководительница проекта Рахиль, бесстыдно соблазняет ее собственного Омара Шерифа.
Хосния видела, как голые костлявые руки обняли стройный торс ее кумира, как полуголое тощее тело прижалось к ее красавцу, как накрашенные яркой помадой губы бесстыдно тянутся к умопомрачительным усам. А он – истинный джентльмен! – не оттолкнул наглую зарвавшуюся старуху, а нежно обнял и поцеловал, нашептывая на ушко те слова, которые приготовил для нее, для его Хоснии!
Этого Хосния не могла пережить. Как фурия она выскочила из пыльных половиков, сильными руками, привыкшими доить овец и отжимать сыры, толкнула старую ведьму так, что та отлетела на полметра и шмякнулась на груду каких-то тряпок, и пулей вылетела на свет божий. Завывая от злости, нырнула в спасительную кабинку женского туалета и там выплакалась всласть, поклявшись себе, что ни в жизни не ответит на ласки этого ловеласа, этого изменщика-киногероя, даже когда он придет свататься к ее отцу. Никогда! Она покажет ему!
На другой день был объявлен семинар по фольклору синайских кочевых хамул под руководством уважаемого гостя из Мичиганского университета – полное перечисление титулов и работ – профессора Ружди Халеда. Так, оказывается, звали теперь ее суженого. Она пришла и демонстративно села в первый ряд – пусть видит, что она не боится его! Даже чуть закатала рукава – путь видит, какие у нее красивые, сильные, смуглые руки, не то что у этой белобрысой мымры. И даже позволила пряди блестящих вороных волос – одной-единственной, ведь это не такой большой грех – выбиться из-под душного темного платка, покрывающего голову и шею. Все студенты и преподаватели сидели полуголые из-за июльской жары, в майках и шортах, так что чуть закатанные рукава – это не страшно, сойдет.
Он стоял прямо перед ней – свободно и гордо – и говорил о своих находках и теориях, об особенностях сказаний и песен Синайских кочевников, и все его выводы отличались новизной и нестандартным подходом, и все слушали его, разинув рот. Все, кроме Хоснии. Господи, какую чушь он говорил, свято веря в свою правоту! Уж что-то, а фольклор исконных жителей Синая она знала с малолетства, мать всегда любила петь, особенно, когда пряла, а уж бабушка рассказывала такие сказки и предания – куда всем голливудским фильмам!
И когда он кончил говорить, и все зааплодировали и стали рассыпаться в благодарностях за уникальные научные исследования, она встала и высказала этому липовому профессору все, что она думала. Она говорила, а он смотрел на нее совершенно непостижимым взором, притягивавшим, как магнит, и она боялась остановиться, чтобы он не перестал глядеть на нее. Казалось, ее речь продолжалась вечность, и этот блестящий, вожделенный взгляд ласкал ее вечность, и вечность прошла, пока она не остановилась, чтобы перевести дух, и он спросил ее что-то, а она даже не слышала – что. Видела, как шевелится бархатная полоска усов, как поблескивают сахарные зубы, как играет улыбка на тонких губах, как лучатся агатовые глаза, ласкающие ее с ног до головы, и сладостное томление захлестнуло ее до такой степени, что она села в середине своей речи – боялась, что ноги подогнутся и она упадет в его объятия.
Она остановилась – не хватало воздуха. Он молчал – может быть, вежливо ждал продолжения? – и глядел на нее таким чудным блестящим взором, что ей захотелось убежать и спрятаться в темной палатке, как в бабушкином черном подоле. Но тут все зашумели и заговорили, перебивая, споря и не слушая друг друга, и его голос затерялся в этом привычном израильском гаме. Только глаза продолжали время от времени пронзать ее чистым и светлым взором – она чувствовала его затылком, даже не глядя. Семинар кончился, и эта молодящаяся стерва Рахиль с противной улыбочкой взяла его под локоть и увела со всеми студентами и сотрудниками, а она осталась сидеть в полутемном тихом конференц-зале.
