Надежда Нелидова - Собачья старость
Кондукторша смерчиком пронеслась по салону и мигом навела порядок: пристыдила школяра и усадила на его место беременную девушку. Подмигнула водителю. Поцапалась с тёткой – но необидно, с шуткой-прибауткой, и сама расхохоталась. Улыбка маленькой кондукторши, как магнит – железные опилки, притягивала ответные улыбки. В салоне точно поселился весёлый вирус любви.
Как Юдифи был знаком этот вирус! Когда она появлялась в дверях: всегда в светлых одеждах, с сияющими перламутровыми волосами, с ласковыми лучистыми глазами – а брови бархатные, строгие, – все взгляды обращались к ней. Разве что дочки именитых режиссёров и сценаристов отворачивали надменные личики. Но сам кинематографический небожитель со стружечно-жёсткой дымчато-сизой шевелюрой шёл навстречу, склонялся, тугими резиновыми губами присасывался к прекрасной руке…
– Дама, очнитесь! Пенал потеряли! – Пеналом кондукторша обозвала французский лакированный, в благородных трещинках клатч, который Юдифь уронила на пол. А в клатче – портмоне, ключи, документы. А могла, между прочим, незаметно ножкой задвинуть под сиденье и потом выпотрошить, когда все пассажиры выйдут…
Начальница отдела кадров долго искала в сейфе Зойкино личное дело:
– Юдифь Савельевна, я вас уважаю как великую актрису… Но вы хорошо подумали: брать домработницу с судимостью, пусть и со снятой? Хотя, с другой стороны… – задумчиво потрясла мелким шестимесячным перманентом. – Взять моих девчат-кондукторов, все имеют хороший навар – это помимо кассы. К каждой контролёра не приставишь, верно, мы уж с этим смирились. А Зоя сдаёт самую большую выручку, копейки не возьмёт.
Знаете, с чего она первый рабочий день начала? Взяла тряпку и ну драить автобус внутри и снаружи до блеска, до скрипа, каждую щёлочку вылизывает. Весь парк сбежался, пальцем у виска крутят: «За мойщицу работу делаешь». А она пот со лба ладошкой смахивает и хохочет: «Подумаешь, меня не убудет!»
Давайте так. Полгодика я за ней понаблюдаю, подержу под колпаком. Не запятнает, не уронит себя – ваша. Хотя жалко мне её отпускать, честное слово. Где нынче такую кристальную честность найдёшь? Исключительно из уважения к вам, как мой папа поклонник вашего таланта… Автограф, пожалуйста.
После исчезновения ожерелья жизнь внешне продолжалась по-прежнему. Понурая Зойка убиралась, готовила обед, крутила бельё в машинке. Юдифь за обедом снова и снова пытала:
– Зоя, признайтесь. Может, вы примеряли ожерелье без меня? Нитка порвалась, камни рассыпались. Вы испугались…
Зойка откладывала ложку, слёзы капали в суп. Хлюпала носом: «Может, воры залезали, пока ходила в магазин?»
– Зоя, не лгите. Про тайник не знает никто. Его устроил последний покойный муж-краснодеревщик. Вы что-то говорили про жениха-колониста… Если он сделал вас сообщницей…
Ближе к ночи Юдифь Савельевна запиралась в спальне, а может даже баррикадировалась креслами от Зойки и Зойкиного возможного сообщника.
В этот вечер дверь закрыть забыли. Сквозь щель в коридор выбивался мягкий розовый свет ночника. Зойка лежала с открытыми глазами – какой там сон. Розовая полоска под дверью мешала заснуть. Встала, поплелась в туалет – брызнуть рассольчиком. Проходя мимо спальни Юдифи, краем глаза глянула в щель. Присмотрелась… Не поверила глазам, отшатнулась. Снова заглянула…
Домашнее платье хозяйки лежало на спинке стула. Сама актриса, в одной батистовой сорочке, сидела перед трюмо. Встретилась в зеркале Зойкиными глазами, ахнула, прикрылась… Машинально, тихо расстегнула замочек на шее и уронила на колени руку. В руке – кружево из дрожащих огоньков…
Посидела некоторое время, изумлённо пожимая над самой собой плечами. Вышла вслед за Зойкой – а что ещё оставалось делать? Статуей встала в дверях, наблюдая, как Зойка мечется, заталкивая как попало одежду в сумку.
– У нас на зоне западло… За такое крысятничество… Эх! Вы же для меня как не знаю кто, как звезда недосягаемая были… То-то смотрю: который день глухое платье надеваете… Вон вы какие дамочки: хуже, чем на зоне последние вафлёрши, лоханки! Надо же так меня отминехать!
Когда слова и выражения у Зойки иссякли, Юдифь безнадёжно, тускло заговорила ей в спину: как она одинока, одинока, одинока… Как привязалась к Зойке и не знала, как её оставить, чтобы не уезжала. И – решила у себя самой украсть ожерелье. И чем дальше, тем больше запутывалась и увязала во вранье, и чувствовала себя мышью в мышеловке… – Так говорила Юдифь, в ниспадающей пышной сорочке, с распущенными струящимися волосами.
– Дездемона, блин. В театрах зрителям вздрючивайте мозги! Ничего, внучка приедет, с ней играйте в свои прятки.
Внучка, да… Получила завещание на дачу. Ждёт – не дождётся, когда бабка подохнет. А как невыносимо одиночество: оно пожирает человека, равнодушно не спеша перетирает, хрустя челюстями. Телефон кажется присевшим для прыжка, притаившимся, злорадно наблюдающим из угла зверьком. Хоть бы один звонок за полгода! Юдифь не вынесла страшного живого молчания, отключила пластиковую холодную тварь – навсегда.
…Выходить на улицу только затем чтобы выгулять шубу: мездре полезен мороз и сухой снег. Мечтать, чтобы рядом была живая душа, да… хотя бы тот же Альф. Пускай вонючий, невоспитанный, пускай пришлось бы прятать от соседей… Зоя, что это? – вдруг слабо жалобно заговорила Юдифь. Она оседала, цепляясь за косяк: – Кажется, у меня отнимаются ноги. Я их не чувствую, Зоя…
– Притворщица, – процедила, не оглядываясь, Зойка. – Ак-трис-ка!
Спустя четыре года дачный посёлок разросся на целый микрорайон. Для гуляний вокруг дач выложена брусчатая дорожка. Каждый день в одно и то же время появляется пара: низенькая женщина в платочке, шаркая стоптанными тапками (зимой – валенками), везёт инвалидную коляску: импортную, лакированную, на бесшумных мягких рессорах. В коляске очень прямо сидит красивая седая дама в шубе, в шляпе с вуалью. Они молчат, уйдя каждая в свои мысли.
ТРИТАТУШКИ-ТРИТАТА
– Тритатушки, тритата, жили-были три кота!
Баба Фиса нянчит внука Толюшку. Качает, подбрасывает, тетёшкает: ангельчика своего, кровинушку, сладкую ягодку, хрупкий росточек, звонкое зёрнышко, лапушку ненаглядную, ясное солнышко, сердечушко родное.
По правде, рожать человеку нужно годам к шестидесяти, когда вся шелуха из башки вылетит, когда сердце размягчится и столько ласки накопится – в груди тесно. Разве ж семнадцатилетней глупой Анфисе до дочки Нинки было, когда та народилась? Она ж, Анфиска, вся в страстях-любовях, в страхах-желаниях сохла-горела.
Какой только шелухи в голове не звенело: желание удержать Нинкиного отца – страх, что из общежития выгонят, желание выспаться – страх, что замаячивший на горизонте новый жених с ребёнком не возьмёт…
Что такое нечаянный ребёнок для семнадцатилетней здоровой девахи? Так, ошмёток, довесок. Досадный, вечно пищащий, вечно мокрый комочек – на задворках бурной девичьей жизни, на распоследнем месте. Вот бы назад в пузо запихать, там небось тихо сидела, не пикала. В общем, росла дочка, что называется, по остаточному принципу. Диво, что выросла разумная и хваткая.
В школе на троечки училась. В техникум, как полусироту, из жалости вне конкурса взяли. А она возьми и после устройся на работу, лучше не придумаешь. Звучит серенько: оценщица недвижимого имущества в бюро технической инвентаризации – а должность золотая. Без Нинкиной бумажки ни одному важному документу не обойтись – как говорится, ни туды и ни сюды.
Особо в нынешнее время, когда прямо какой-то квартирный бум приключился. Народишко: «Шур-шур, шур-шур», – шуршит, колготится, гоношится. Спешит обделать на этом свете грешные, бренные свои делишки: квартирки, домики купить-продать, обменять, разделить, завещать, подарить, унаследовать…
И всем, ни жить-ни быть, требуется сделать это сей момент: сроки поджимают, земля под ногами горит, наследство уплывает из рук, обменные цепочки лопаются, сделки рассыпаются в прах… А спасти их могут вот только эти несколько сшитых суровой ниткой листов бумаги с чертёжиком, фотками – и Нинкина подпись внизу, как у министра какого.
Нинка: головка гладкая, спина прямая, бровки нахмуренные, голосок строгий – водит пальчиком по журналу записи.
– К сожалению, до тринадцатого ни одного «окна». График выездов очень плотный. Машина занята… Ну-у, если доплатите за срочность, организуете транспорт…
– Да Ниночка, да для вас всё что хотите! Vip-такси, лимузин, персональный вертолёт! Хотите ракету с Байконура?!
Шутят, конечно, а приятно.
Такие люди у Нинки бывают – дых захватывает. Баба Фиса их изредка по телевизору видит. Они по улицам на джипах гоняют, взгляды сквозь тонированные стёкла – поверх голов. Один тоже заявлялся – надменный, седой, говор не нашенский, вставные зубы на миллион – фу ты, ну ты, из Америки приехал. Сначала важностью надувался, права качал, тростью пол долбил – привык у себя в Америке-то к отношению.
