Мария Голованивская - Нора Баржес

Не дочь, а сына, – пояснила она. – Мальчика. Возились бы, наслаждались своей природой.

Он сказал, что не возражает, надо попробовать.

Она уточнила, что высказывалась не в этом смысле.

Он уточнил, что высказывался в этом смысле. И отчего-то добавил, что любит ее и благодарен ей.

Ты напился пива, – подытожила она.

Так как про коленочки? – повторил свой вопрос он.

Она закурила.

Он принялся вертеть в руках ее зажигалку, хотя знал, что она этого не выносит.

Тебе интересны интимные подробности? Но тебе они – зачем?

Мне интересна эта история.

Ему интересна эта история.

Тебе она интересна почему? Почему?

Первая перестрелка.

Я хочу понимать тебя.

Он хочет понимать ее.

Она не видит здесь настоящего мотива. Она изнурительно долго объясняет ему, что ему и ей это понимание уже ни к чему. Или – просто ни к чему. У них есть больше, чем понимание, – настаивает она, – у них есть общее пространство жизни.

Он упирается. Он настаивает, что нужно понимание, что в нем развитие отношений и перспектива, потому что если нет развития, то нет перспективы, а если нет перспективы, отношения умрут.

Или мы, – пытается сострить она.

Она полемизирует по поводу такой перспективы. Говорит, что привычка выше понимания, сросшаяся жизнь – факт неумолимый, как сросшиеся кости у близнецов. Ужиться – вот проблема, а понять – дело нехитрое.

Он настаивает на своем. Он напирает в рассуждении на то, что он мужчина и привык доверять твердой почве. Понимание – одна из них.

Ему нравится их полемика. Он считает, что побеждает, потому что парит над полем боя.

Она, как всегда, злится от его демагогии: хочет просто выведать, а делает вид, что умник-разумник.

Если ответишь очень четко, зачем тебе все это знать, я тебе расскажу, – подытоживает она.

Я хочу убить тебя, – шутит он, – и шью тебе дело. Чтобы меня потом оправдали.

Понятно, – сказала она после небольшой паузы. – Тебе с какого места рассказывать про коленки? Тебе для понимания как будет лучше?

С самого начала, – внезапно сухо, как во время делового разговора, когда речь заходит, наконец, о суммах, отвечает он. – Прямо с самого начала, во всех подробностях, как ты любишь, до темноты в глазах.

Они вышли из ресторана и побрели в сторону огромного королевского парка с множеством причудливых птиц и старинных деревьев.

А подробностей никаких нет, – после долгой паузы с некоторым злорадством отвечает она, – нечего рассказывать.

Как нечего? – попадается он в ловушку.

Злится, что попался. Злится, что не был готов к этому известному повороту событий.

Выхватил, как саблю, телефон.

Я помогу тебе.

Обиженный мальчишка.

Голосом, полным почти рыданий, тем самым голосом, которым – он знал это с молодости – нельзя говорить с женщиной. Особенно с этой.

Я помогу тебе.

Теперь нажмите на ключик.

Послания. Вот они. Его холеные пальцы с маникюром чуть подрагивают. Сейчас он ненавидел этот маникюр.

«Радость моя. Смотрю на закат без тебя».

Или.

«Так долго тянется вечер, скучаю, не дождусь, когда увижу тебя, радость моя».

Помог?

Сейчас будет еще.

Послания. Отправленные.

Давай из последнего?

«Я не получаю от тебя писем? Отчего? Может быть, ты не получаешь моих?»

Или: «Риточка, девочка, звонила тебе, не отвечаешь, не перезваниваешь, неужели и ты иногда хандришь, как твоя Нора? Перезвони».

Она очень страдала.

Она курила одну сигарету за одной. Эта поездка ей была невыносима с самого начала. Эти новые кожи для нее, придуманные другими людьми, пускай даже специальными, не стоили этого ада. Она радовалась им автоматически, она радовалась для проформы.

Она страдала от разлуки.

Глупейшей, потому что автоматически принятой.

Она страдала оттого, что буквально за неделю до окончательного подтверждения этой поездки ему, губошлепу, отцу ее дочери, перед которой, конечно же, как и перед всем миром, виновата, вдруг поняла, что влюблена по-настоящему, что грезит о глупостях, неприемлемой ерунде, завтраке вдвоем, ужине вдвоем, празднике вдвоем, дурацкой головной боли рядом друг с другом… И одновременно с этим так же отчетливо поняла, что уже не так интересна, не так привлекательна, не так желанна.

Что скажешь? – натужно светски улыбнулся он.

Его вопросы ранили ее. Все, что напоминало о Риточке, ранило ее. Она привычно и неболезненно служила женой, согревала любовью, мерила тряпки. Но она не могла выносить прикосновений – неважно чьих – к этой ее отчетливой ране.

Потому ли Риточка охладела, что она так и не пошла на то, чего та от нее добивалась? Теперь она уже была готова пойти.

Если так нужно.

Но чего же Риточка добивалась?

Она не знала отчетливо.

Хотя именно теперь это был бы самый неосторожный шаг: риск все испортить неумелостью, неловкостью, риск соединить воедино, вполне себе по отдельности сносные вещи – влюбленность и влечение. Соединенные, они смертельны. Норочка прекрасно подсчитывала вперед, перебирала последствия. Норочка прочно усвоила эту опасность с младых ногтей, когда с ней приключилось нечто подобное и она…

Про коленочки? Их не было.

Он чуял, что она страдает. Именно сейчас он сформулировал для себя, что именно это его и бесит: она страдает, что у нее есть чувства и принадлежат они не ему.

Брось ты, – он коварно смягчился. – Ты же моя жена, и мне кажется, ты попала в беду. Я должен предостеречь тебя.

Она почувствовала раздражение, которое в сочетании с болью моментально превращалось в агрессию.

Он почувствовал, что фальшь сейчас – наилучший способ задеть ее, и остался доволен сказанным.

Лучше просто расскажи все по порядку, – ласково попросил он. – Что у тебя с этой девушкой. Я знаю, вы переписываетесь, часто говорите по телефону. Ты откуда ее знаешь?

Она что-то уверено рассказывала про стажерку, дипломницу.

Он слушал, улыбаясь, как она врет, зная твердо, что добьет ее ложь одним щелчком по ее же телефону с окошечком.

Она тоже знала это, но ей было наплевать. Именно так, как бывает наплевать ей, Норочке – с размаху, огульно, когда вся ее рассудительность внезапно превращается в одно оборонительное движение под названием «наплевать». И не от импульсивности или глупых эмоций, а по расчету.

Она отчетливо помнила, как тогда, на этом фальшивом празднике, присутствие забавной девчонки сделало все легким и приятным. Она помнила, какую внезапную радость вызывали в ней ее вьющиеся волосики, острый нос, светящееся молодостью лицо. Она несколько раз поэтому подходила к ней во время мероприятия, даже дотронулась до ее локотка, что для нее, брезгливой чопорной и очень церемонной Норы – чрезвычайное происшествие.

Поэтому она и согласилась пойти на очередной фальшивый праздник имени то ли автомобиля, то ли ювелира, увенчать который должна была ненастоящая коррида с гуттаперчевыми быками и тореадорами-трансвеститами. Поэтому она и не ушла оттуда, немедленно почувствовав отчетливую гадливость, что не могла ее обидеть, эту златовласку, не хотела ее расстроить и – может быть, уже тогда, кто знает? – хотела любой ценой побыть рядом с ней как можно дольше.

Что же с тобой происходит, Норочка, несешь невесть что?

Голос его прозвучал пусто и сухо, сделался чужим и безучастным. Это не ранило ее, но как-то обострило болезненность от вот уже четыре часа не перезванивающей Риточки.

– Я на допросе или на исповеди? – ее правая тонкая и острая, как сабля, бровка внезапно взмыла к середине лба. – Что ты потрошишь меня, как дохлую курицу?!

Он уткнулся глазами в ее пальцы, тонкие, с характерным расширением среднего сустава, почему-то представил себе кастрюлю с вареной курицей, знаменитым еврейским зельем, и внутренне содрогнулся от брезгливости ко всему еврейскому. Это было чужое. Это было враждебное ему чужое.

Хитрость, расчетливость, коварство, корысть.

Западня для каждого, кто попытается распутать сеть. Паутинка, беззащитная, ажурная, очаровательно хрупкая для каждого, кто лишь полюбуется ее трепетанием на солнце, да и смахнет небрежным чуть неуклюжим движением к чертям собачьим.

Норочка не уходила с фальшивого праздника, потому что не хотела расстроить Риту. Рите было восторженно-прекрасно среди организованного ею самою действа.

Сколько тебе платят за всю эту фантасмагорию? – чуть раздраженно спросила ее Нора на обратном пути.

Почему фантасмагорию? – искренне изумилась Рита, обдав Нору такой неподдельной радостью и таким сиянием молодости, что Норе стало даже неловко за свой вопрос. – Это просто праздник, Норочка, знаешь, праздник – этот особое состояние души.

И добавила:

Мне платят три тысячи в месяц.

В этой фразе Нору шокировало все – и Норочка, и состояние души, и три тысячи в месяц.