Эльчин Сафарли - Мне тебя обещали
Да, я привожу сюда женщин, которых не люблю. И я отчаиваюсь здесь, задумываясь о смерти. Но все это не имеет значения. Это уже другая жизнь другого человека. Все связи с прошлым остались внутри, заперты в ядре сердца, как смерть Кащея. Ничем не запачканные, ничем не развеянные. Каждый в той или иной мере торгуется со временем, каждый нацелен выиграть, зачастую во имя самых примитивных целей. Все война, внутри каждого война, вокруг меня война. А в войну все самое ценное относят в укрытие.
16
Наверно, я таким родился. Хотел бы быть ребенком, но как-то не получалось. Приходили новые и новые обстоятельства, и приходилось доказывать, что я сумею их победить. Доказывать себе и своей никудышной семье. Всегда легче не пробовать, чем прилагать усилия, а тот, кто сам неудачник, и других хочет видеть неудачниками. Я же шел напролом – для меня не было никаких репетиций, все писалось начисто и прямо сейчас.
Если скажу, не жалею, что беззаботного детства не было, выйдет вранье и цинизм. Конечно, были мгновения, которые растягиваются в целую пору. Но это просто лечебный самообман. Само собой, мне хотелось, чтобы мой отец был героем. Тем, кто не отмахнется, когда я погряз в проблемах, а крепко, по-мужски, обнимет за плечи, честно скажет: «Это хреново, сынок, но я с тобой». Но так не произошло ни разу. А теперь уже и не нужно. Ждать помощи – как брать взаймы. Самому сделать проще.
Маленький, я никогда нигде не забывал свои игрушки, не разбирал розетку, не засыпал в обнимку с родителями, когда пугают ночные призраки. Я не видел шумных дней рождения, когда мама разрезает большой-большой торт, взрослые шумно говорят о своем, пока маленькие и оттого еще более шумные ползают на четвереньках под столом, играя в прятки. У меня не было любимой сказки перед сном, любимой книжки, любимого папы. Все как-то мимо. Но и никакого чувства ущербности не было, только сожаление. Все сам купил себе. Поздно, но купил. Даже машинки, так похожие на настоящие. И настоящую машину тоже. Ничего никому не доказывая.
Самое светлое в моей жизни началось, когда появилась она. Мы засыпали в тени высокого эвкалипта, и в этот миг прежнее одиночество казалось вполне оправданным – стоило так долго мечтать о ней, чтобы спустя годы ее встретить. Даже нелюдимый ветер казался только шалостью непогоды, а не колкими нападками былых тревог. Я готов был горстями вычерпать наше море, излить его к белоснежным ногам твоим. Но никакая поэзия не заменит поступков. Тебе было важнее, что я делал изо дня в день.
Да, мы спорили, расходились, я обвинял тебя в собственных упущениях, потом понимал подлость своих действий, просил прощения. И ты, возвышаясь вершиной над мужскими провалами, прощала, избегая банального «да все хорошо, забудем». «Я люблю, когда ты говоришь со мной, мне нравится и то, что ты не всегда одобряешь мои поступки, и твоя резковатая оценка всего, что я делаю, и твою аккуратная нежность… Я не знаю как, но я сделаю все для тебя».
От такого признания, не подчиняющегося какой-то хитрой женской политике, мне становилось стыдно. Я больше не смел сказать никаких слов, чтобы заживо не сгореть в них. Клал голову на твои колени, ты перебирала мои волосы, а потом спрашивала что-нибудь совершенно житейское: «Ты что сегодня ел? Пойдем, я что-нибудь приготовлю».
Мужчины тянутся к женщинам за утешением или спасением. Ты меня спасла. Нашел в тебе семью. Сейчас скажу банальность: жизнь двоих гораздо счастливее, когда желание понимать важнее, чем быть понятым; когда желание сделать приятное не таит в себе планы получить что-то взамен, даже благодарность. Когда любовь не меняется даже на любовь, а только дарится.
Вот только теперь я не знаю, кому молиться, у кого искать то счастье, которому я научился, к которому приучился. Я как потерянный пес, у которого были семья, и вера, и желание отдавать любовь, но все внезапно исчезло. Крыша над головой осталась, еду добыть еще удается. Но нет больше прикосновений своего человека – ничем не заменимых, самых желанных. От этой пустоты начинаешь уменьшаться, заканчиваться, хотя еще бегаешь и вглядываешься. Живешь. Вдруг все вернется. Вдруг. И тогда все пережитое покажется обычным страшным сном. Стоило лишь проснуться, и все исчезло. А ты, дуралей, испереживался, хвост повесил.
17
Я даю ему больше положенной суммы. Долго держит в руке купюры, не решается положить их в карман синего халата, больше похожего на дождевик, только без капюшона. Смущенно улыбается, мол, не нужно было, тяжело, но, слава Аллаху, выкручиваемся. На пальцах его рук сказочно блестят крупными пятнами рыбьи чешуйки. Прозрачные, перламутровые. Он чистит рыбу без перчаток. «Не могу в них. Нож будто злится, калечит руки. Особенно когда с глазами окуня возишься. Их у меня рыбаки скупают для приманки. Глаза окуня лучше любого червя».
У Иззета такие же большие и выпуклые глаза, как у окуня, лишь золотистого оттенка недостает. Над ними широкие брови, косо спадающие к вискам и сросшиеся на переносице. Он родом из Карса, холодного и бедного турецкого городка, где даже летние ночи по-зимнему студеные. Иззет женился в семнадцать на пятнадцатилетней двоюродной сестре. Сейчас у него трое детей, незаметная жена, которую никто из соседей до сих пор не видел, и небольшая рыбная лавка на нашей улице.
Иззету приходится нелегко – кроме жены и детей на его шее больная мать, у которой отказывают почки от лютых карских непогод. «Слава Аллаху, справляюсь, грех жаловаться. Да и отсутствие богатства – это еще не бедность. Бедность – это жажда богатства». Порой мне кажется, у людей Востока – генетическая мудрость. На каждый случай своя, проверенная веками, максима. В конце концов, мудр тот, кто знает не многое, а нужное.
Каждую среду перед работой я захожу к Иззету за рыбой дорадо. Она у него лучшая, свежая, по хорошей цене. К тому же это единственная рыба, которую я умею готовить. С дорадо возиться не приходится. Обкладываю ее овощами и – в духовку. Сегодня Иззет постарался, заслужил щедрые чаевые – отложил мне две большие рыбины. Каждая по полтора килограмма, тогда как средний вес дорадо чуть больше полукилограмма.
Дорадо – это я. Рыба, похожая на меня. Когда-то читал, что они обитают поодиночке, как правило, в глубинах моря. И в моей жизни нет никого, кроме меня, и я тоже прячусь внутри. То, что снаружи – наносное, необходимость соответствовать. Люди с опытом учатся сдерживаться, придумывая себе оазисы-оправдания.
Иззет считает меня ученым, потому что я хожу в галстуке, костюме, с портфелем в руках. «На крупном предприятии служите, не чета таким, как я, пропахшим рыбьими кишками». Легкая иззетовская самоирония. Он ждет не дождется среды, чтобы услышать мои комментарии по ряду громких событий недели. Спрашивая мое мнение, он сразу же озвучивает свое. Зачастую достаточно интересное.
– Вы слышали об этом разбушевавшемся вулкане? Ей-богу, конец цвета. Даже самолеты не летают. Как бы он и на рыб не подействовал… Что вы об этом думаете?
– Да угомонится, не переживай, Иззет… Ты еще в один пакет положи, чтобы не порвался.
– Конечно, не волнуйтесь… На самом деле мне кажется, что извержение вулкана – это очень хорошо. Это как щелчок по носу от природы человеку, напоминание, что он тут не главный и не все может контролировать.
Возвращаюсь домой быстрым шагом, надо занести рыбу, потом на работу бежать. Успею? Смотрю на часы. В запасе сорок минут, укладываюсь. Захожу во двор и замечаю, насколько щедро он залит солнцем. Наконец на небе перекрыли воду. Все мое существо фиксируется на теплой улыбке природы, не желая признавать бесконечных снегов одиночества. Нужно впустить солнце внутрь, чтобы почувствовало сердце. Весна все-таки. Щелчок по носу от природы.
И почему-то в этот момент мне подумалось, что любви без жертв не бывает. Либо принципами поступаешься, либо возможностями. Главное, чтобы жертвы приносились добровольно, с открытым сердцем, а то ведь некоторые живут в самообмане во имя идеи брака, ради детей, ради чувств, некогда переполнявших при взгляде на партнера. Наполняя чью-то жизнь, опустошают свою. Как в сообщающихся сосудах, все должно быть поровну – вот суть гармонии. Перевес в одну из сторон чреват накоплением разочарований. В любви не может быть замкнутого круга, возвращающего человека к нему прежнему.
18
Водопад звонит из города, в котором никогда не слышно ветра. Голос прерывается, плачет. Мое горло моментально перехватывает. «Что случилось?» Треск в трубке, потом абсолютная тишина и опустошающие слова: «Мама умерла». Для меня эта сцена происходит в другой декорации – я по-субботнему расслаблен, гуляю по заброшенной стройке недалеко от дома, мелкие камни осыпаются из-под ног, и солнце светит мне прямо в глаза. Но то, что случилось, равняет наши условия. Тети Эльзы больше нет.
