Анна Бердичевская - КРУК
– И это тоже. Заметно было? Я опозорился…
– Не без того, Паша, ты действительно… ап-пизорился. Но не очень. Первый стакан виски выдержал молодцом. Потом, правда, принародно плакал… Ну а уж фуршееет…
– Я не оттого ревел, что напился! Это Соня и виолончель, это из-за них… Но главное… мой отец. Он ушел от мамы. – Паша сам не поверил своим словам, словно впервые их услышал. – Во всяком случае, ему вчера так казалось. Но из Чердыни папа уехал точно. В Пермь. Оттуда и звонил.
– Пермь далеко от Чердыни?
– Раньше было далеко. А теперь мост построили и дорогу новую строят. Часов шесть на автобусе.
– Значит, уехал пока недалеко…
Какая-то тень пролетела перед Кузьмой – фотография в книжке «Нелинейность времени» мелькнула, с тропинкой и непропечатанным кустом… О чем это отец написал «возможно»? Почему мама так разволновалась в тот вечер, накануне смерти Магды?..
– Я думаю, Паша, тебе надо ехать. Посмотри там на них. С билетами завтра все решим, не волнуйся. Все мы разлетаемся… А похмелье… ты зайди к Вольфу, у него всегда есть коньяк.
– А можно? – спросил Паша.
– Думаю, он поймет.
Они помолчали. И Паша снова на что-то решился:
– Кузьма, извини, пожалуйста. Вчера… вчера я полюбил твою Соню. Это на всю жизнь.
Кузьма внимательно посмотрел на поэта, на его брови домиком и страдающие глаза. И сказал:
– Ничего. Правда, Паша, это даже нормально. Вчера у нее вышли успех и слава. Вчера ее не только ты полюбил. Но, понимаешь, я раньше. И без славы с успехом. – Кузьма почувствовал, что у него самого брови съезжаются домиком, он этот процесс прекратил, улыбнулся и похлопал Павла по плечу. – Ну, пока. Мне Блюхер нужен.
– Он завтракать ушел! – крикнул Павел уже вслед Кузьме.
Кузьма застал Блюхера одного на пустой веранде – время шведского стола давно миновало. Вася сидел, откинувшись на спинку стула. Что-то круглое сжимал он обеими руками, смотрел на это круглое и размышлял. Кузьма полюбовался. Вася был очень большой. Или все вокруг него было мелким, и стул, на котором сидел, и стол, и особенно кофейная чашечка.
– Доброе утро, – сказал Кузьма, усаживаясь напротив. – Что в руках держишь, Будда Шакьямунович?.. Земной шар?
Вася разжал руки, и шар с глухим стуком бухнулся на стол. Шар был желт и блестящ. Вот он качнулся на доске и распался на полушария.
– Это, скорее уж, вселенная… – Блюхер посмотрел на Чанова строго. – Швейцарский сыр голландский наивысшего качества. Мы им с тобой позавтракаем. Не возражаешь?..
– Возражаю, – подумав, ответил Чанов. – Я хочу позавтракать большой кружкой крепкого чая, а там уж посмотрим.
– Ты сейчас посмотри – какая красота, сыр со слезой! – Блюхер взял лежащий на доске нож и срезал с одного из полушарий тонкую пластинку сыра.
Кузьма взял ее и посмотрел на просвет.
– Похоже на Луну.
– Да, и на Луну тоже. Но я думаю, так устроено ВСЕ. Понимаешь?
– Чего ж не понять… Я к тебе как раз по поводу устройства ВСЕГО. Хапров Илюша дал почитать вот это, просил и тебе показать. – Кузьма, достав из сумки, положил перед Блюхером письмо Степана Петровича. И отправился на кухню за чаем.
Когда вернулся с чайником и чашками на подносе, он застал Васю в еще большей задумчивости, но письма на столе уже не было. Будда рассматривал дырки в сыре. Кузьма сел напротив.
– Малхаза не застал. Но чай дали.
– Малхаза не будет, – не отрываясь от созерцания, сказал Василий. – Он переходит на работу в Церн по главной своей специальности – «кабельное хозяйство подводной лодки»… А письмо Хапрова я отсканирую, пошлю кое-кому… Вечером верну оригинал.
– Не Церн, а черная дыра, – Кузьма разливал чай по кружкам, – все затягивает: Малхаза, письмо Хапрова, тебя…
– Именно так все и устроено, вселенная в дырах, все в них исчезает, и возникает из них же в новом качестве и в новом пространстве-времени… Знаешь выражение – Бог из машины… Так вот, Черная Дыра – как раз такая машина, в которой исчезает грубая материя, а возникают неведомо как и Бог, и черт, и мы с Малхазом… и даже ты с Соней. Машина преображений! Вселенная вселенных, умещающаяся в точку! – Блюхер продолжал пристально вглядываться в желтое полушарие. – Для твоего мастера Хапрова икона – образ мира. А для меня скорее уж сыр образ мира. Вот посмотри, – Кузьма послушно склонился над сырным полушарием. – В ближайшие два дня каждый из нас улетит в свою дырку. Я – вот в эту… диаметром 26 километров семьсот метров, мы там с тобою были, но тебе удалось ускользнуть. А меня и Славу из Гатчины, и Кульбера с Вольтером, и Роберта Кайо, а вот и Малхаза теперь – засосало… Вчера Роберт долго так с Вольфом беседовали. Может, Кайо из нашей рулетки на волю захотел?.. А ты улетишь в другую дыру, вот в эту… А Соня – сюда… – Блюхер, как указкой тыкал в сыр кончиком большого ножа, который в его лапе казался вполне заурядным… – А Вольф сюда нырнет…
Блюхер оторвался от сыра, полез за пазуху и достал плоскую фляжку с виски. Хлебнул и спросил Чанова:
– Хочешь?
– Нет, – покачал головой Кузьма. – Я водила… Вот Паше бы не помешало.
– Кстати, Паша… он что, правда хочет улететь? В дырку под названием Чердынь?
– Правда.
– Ну вот, видишь… – Блюхер отрезал кусок сыра и закусил. – А Хапров-то каков!.. Про наблюдателя, понимателя, преображателя и творюг… Здорово… Я, кстати, понял, чем они все отличаются друг от друга – знаком заряда и спином… И про Образ с Подобием… Тоже понял. Но сейчас не скажу. Осмыслить надо. Хочу письмо это и Давиду показать. Можно?
Кузьма кивнул и отрезал себе кусок вселенской метафоры.
А Блюхер вдруг запел. Он всерьез и в самом нижнем регистре загудел трагический финал «Элегии» Массне:
… О, вы, дни любви,сладкие сны,юные грезы весны!В сердце моем нет надежды следа!..Все, все прошлои навсегда!..
«Навсегда» – у Василия прозвучало уже за пределами чановского слуха, ниже нижнего, на инфразвуке.
– Слушай, по-моему, во мне голос рождается… – со значением сообщил Вася. – Я, может, из Церна в Ла Скала сбегу… Или диаконом в храме возглашать стану, у отца Амвросия. А?..
Кузьма не возражал. Он вспомнил длинного, потрясенного очкарика из салона тети Нади и рискнул спросить Васю об этом Паганеле. Блюхер отозвался охотно:
– Его зовут, как меня, Василий. Вася Ключарев, нейропсихолог из Базеля. За четыре года, что живет в Швейцарии, вчера впервые весь вечер говорил и слушал по-русски. Имей в виду – влюбился в Соню. Тебя именно это интересует? – Блюхер вздохнул. – Он не виноват. Не убей его нечаянно на дуэли, отличный, по-моему, парень.
– На дуэль мне впору вызывать всех скопом – посла, баронессу тетю Надю, Генриха… Даже нашего Пашу.
– Знаешь, что я могу тебе посоветовать?.. – Блюхер смотрел на Кузьму строго и в упор. – Предложи-ка ты ей здесь, пока вы не разругались и не разъехались по черным дырам, выйти за тебя замуж. Самым серьезным, официальным и почтительным образом предложи… Впрочем, это я так, чтоб ты не забыл…
Кузьма встал, погладил Васю по большой голове и пошел к себе, к сонной своей Соне. К лучу света.
Лестница вверх
Он шел по лестнице отеля, по которой до сих пор взлетал, вовсе того не замечая, а сейчас рассматривая каждую ступеньку и даже останавливаясь на некоторых. Он смотрел и понимал – зачем она, эта ступенька. «Чтобы потихонечку прийти к Соне». Он ставил ногу на следующую ступеньку и застревал на ней. «Вот следующая ступенька. Понятно, зачем. А я… зачем?..» – спрашивал он себя, и реальность собственного существования потихоньку исчезла. Он делал несколько шагов, хватался за перила и, слава богу, чувствовал их твердость и прохладу. «У Сони есть шрамы на подушечках пальцев левой руки. Это ее реальность… а теперь и моя реальность. Все ее – мое… пусть они будут, ее шрамы от струн, и музыка на кончиках пальцев… Пусть будут. Иначе это будет не она». – Он поднимался на следующую ступеньку и снова останавливался. – «А я ее люблю. Всю полностью… со шрамами тоже», – и делал снова шаг вперед и вверх. – «Но где же мои шрамы и мозоли?.. Зачем Я?.. С Вольфом понятно, он творюга… – рассуждал Кусенька на вполне трезвую голову. – А я-то кто? Зачем?.. Я ведь даже в Бога – то ли верю, то ли нет…» – «Веришь, веришь…» – проворчал голос бабушки Таси в его голове. Кузьма обрадовался и обнаружил себя на лестничной площадке. Там было узкое окошечко, он подошел и заглянул. Озера отсюда видно не было. Это был какой-то совсем другой мир, рай, существующий совсем рядом, но если бы Кузьма не заглянул в узкое окошечко – его как бы и не было никогда. Но был же, оказывается!.. Как царствие небесное, которое всегда рядом… Рай был двориком небольшого дома, в нем, возможно, жил сторож яхтенного причала, или просто кто-то жил-был. По дворику ходил огромный сенбернар, он сунул лохматую голову в куст жимолости, из куста выскочила дымчатая кошка и смылась за дом. Сенбернар удовлетворенно негромко гавкнул, за кошкой не побежал, а вдруг плюхнулся на припорошенный снегом зеленый газон и повалялся по нему, как щенок. Встал, отряхнулся, серьезно поглядел по сторонам. Вот он обернулся, словно почувствовав взгляд Кузьмы, и внимательно на него посмотрел.
