Евгений Чепкасов - Триада
«Нужны мне эти лекции; до сессии еще куча времени… – подумал Гена, заглядывая в себя с некоторой брезгливостью. – Ну, ты, парень, и вляпался! Ужасно глупое ощущение…»
До комнаты № 32 Валерьев дошел в сопровождении пожилой кастелянши. Еще раз подозрительно оглядев гостя, женщина постучала в дверь и спросила, можно ли ему войти. Оказалось, что можно.
Валя открыла дверь, и кастелянша ретировалась. Между юношей и девушкой оказалась завеса из наборных разноцветных деревянных висюлек. Гена прошел сквозь завесу, как сквозь звонкий сухой ливень. В тесной прихожей, напротив крупнорогих, бодливо оттопыренных вешалок с шаровыми набалдашниками, – напротив этих вешалок во всю стену красовался плакат с голой американской певицей, назвавшейся святым именем.
– Это девчонки повесили, – стыдливо сказала Велина, ладошкой прикрывая «звезде» срамное место. – Проходи в комнату.
– Погоди, разденусь-разуюсь, – ответил Валерьев, сняв ветровку и накинув ее на вешалку.
– Не разувайся: на улице сухо.
– Как скажешь.
В комнате никого не было, четыре кровати были идеально застелены, на одной из них сидел игрушечный желтошерстый заяц.
– Твоя – с зайцем? – спросил Гена и устыдился своего вопроса.
– С зайцем, – тихо ответила Валя.
– Хороший заяц, – похвалил Гена и облизнулся, что вышло уж вовсе по-дурацки, но она в этот момент смотрела на зайца, – может, и не заметила.
– Хороший. Я сплю с ним в детства.
– Это называется верностью, – нервно хмыкнул Валерьев, и ему почему-то подумалось о приговоренных к расстрелу, пошучивающих перед казнью.
– Смейся-смейся, – сказала девушка с игриво-угрожающей интонацией и, шагнув к кровати, схватила зайца и прижала к груди. – Он у меня всё равно самый лучший.
– Я и не спорю, – проговорил Гена, понемногу избавляясь от смущения. – Я вообще на твоего зайца не претендую – мне бы тетрадку на пару дней.
– Тетрадку… – пробормотала Валя в замешательстве. – Сейчас вспомню, где она. Ты садись пока.
Юноша сел на стул возле письменного стола и стал наблюдать за поисками. Тетрадка оказалась на подоконнике, возле кипы журналов.
– Что за журналы?
– «Сторожевая башня». Издание свидетелей Иеговы.
– А-а, – уныло протянул Гена, поднялся и подошел поближе; на обложке верхнего журнала подчеркнуто красивая девушка с ярким макияжем на лице, с драгоценными сережками в ушах, с элегантной одеждой на теле – стояла, прикрыв глаза и сложив по-католически ладошки. – Молится, что ли?
– Молится, – ответила Валя с вызовом.
– Ну, пусть молится.
– А вот ты – сколько времени в день молишься? – спросила она напористо.
– Утром – минут пятнадцать, вечером – минут двадцать. Перед причащением – часа по полтора, но это раз в месяц. Ну, и в церкви по воскресеньям и праздникам – литургия идет часа два, вечерняя – часа два с половиной. Если сесть с калькулятором, можно всё это сосчитать. Только на фига? – раздраженно вопросил Гена. – Важно ведь не сколько молишься, а кому молишься и как молишься.
– Ты прав, – сказала девушка задумчиво.
– Несколько раз я вообще целый день молился: выходишь на улицу и начинаешь читать Иисусову молитву, а вечером замечаешь, что всё еще читаешь ее, – она незаметная, как пульс… Иногда бывает и слёзная молитва, во время нее даже слова кончаются – просто стоишь перед Богом и плачешь. Но чаще – так себе: торопишься, отвлекаешься, не вникаешь, а спохватишься – уже почти правило дочитал. Мне духовник говорит, что такое у всех бывает…
«Что это я вдруг разоткровенничался?..» – мысленно спохватился юноша и замолчал. Молчала и Велина. Они молча стояли и смотрели в окно на осеннюю разноцветную листву, безнадежно цепляющуюся за уснувшие ветви, а на подоконнике высилась тяжелая стопка глянцевых журналов.
– Пойдем погуляем, – вдруг предложил Гена, чувствуя какую-то грусть и духовную усталость; предложил запросто и почти властно.
– Пойдем, – радостно согласилась Валя.
И спросил он ее на улице:
– Како веруеши?
И сказала она ему веру свою.
– Да это же бред какой-то! – воскликнул он и принялся возражать, по памяти цитируя Евангелие.
Но она не услышала его возражений, хоть он и говорил громко.
Некоторое время после теологического диспута они гуляли молча, а потом вдруг принялись болтать о такой чепухе, что и пересказать-то сложно. Они дошли до старого запущенного парка с ржавыми неработающими аттракционами, о котором поговаривали нехорошее. Но ничего нехорошего не было, – напротив, всё было хорошо: и солнце, и этот листопад, и этот златолиственный ковер под ногами, и эта рыжая вислоухая собака, без устали приносящая хозяину палку… Валя взобралась на щербатый бордюр, окаймляющий парковую дорожку, и шатко пошла по нему, и Гена понял, что должен подать ей руку и так и идти рядом, подстраховывая… И вдруг он разозлился и сунул руку в карман ветровки.
«Что же это такое?.. – раздраженно подумал Валерьев. – Ведь это уже тысячи, миллионы раз было! И эти парки с листопадом, и это хождение по бордюрам – ведь штамп, клише, трафарет! Штампами писать нельзя – за это всех начинающих графоманов по рукам бьют! Но зачем же тогда жить по трафарету? Вскочила на бордюр и ждет, что я ей руку подам. Если вскочила, значит, обязан подать – таково клише. А вот хрен тебе! Текст со штампами читать невозможно, если художественный вкус есть. А если вся жизнь из штампов состоять будет? Стандартное поведение в стандартных ситуациях. Тогда просто нет смысла влезать во всё это: достаточно по сторонам посмотреть».
– Ген! – позвала Валя, сойдя с бордюра, и помахала ладошкой перед глазами Валерьева. – Ты чего?
– Задумался, – ответил он мрачновато.
– Просыпайся и пойдем дальше, – весело сказала она, сопроводив свою речь замысловатой жестикуляцией; она заметила, что сурдоперевод ему нравится, а потому старалась почаще использовать язык глухих.
– Ты мне так и не объяснила, зачем тебе язык жестов, – произнес Валерьев, продолжив путь, но уже подумывая, где развернуться, чтобы идти обратно.
– Для проповеди, – ответила Велина. – Другие возвещатели ходят по домам и, если видят глухих, то сигнализируют мне. А я с кем-нибудь иду по этим адресам. Глухие очень любят, когда с ними говорят. У нас уже целая община глухих.
– Это интересно! – воскликнул Гена и вспомнил православных глухонемых, неоднократно виденных им в соборе. – Это очень интересно! Ты, наверное, и на служениях ваших всё им переводишь?
– С ними работа отдельно проводится, но то же самое – и книгоизучение, и школа теократического служения…
– Что еще за школа?
– Ну, вроде обучающих семинаров.
– А, это как в сетевом маркетинге, там успешные дистрибьюторы тоже новичков назидают.
– Почти что так.
– А по воскресеньям у вас бывает что-нибудь?
– Бывает, конечно. Служебные доклады, обсуждение «Сторожевой башни». Почти вся неделя чем-нибудь занята.
– Ясно, – протяжно и весомо проговорил Валерьев, о чем-то напряженно размышляя. – Это очень интересно… Сегодня-то, кстати, как я тебя застать смог?
– Сегодня у нас будет вечером.
«В субботу вечером и в воскресенье – как у нормальных», – подумал юноша и кисло улыбнулся.
В той же кисло-улыбчивой задумчивости он шел домой, сжимая в ладони свернутую в трубочку тетрадку Вали Велиной. А сама Валя нехотя отвечала в этот момент на расспросы девчонок, живших с ней в одной комнате. «Всё это было, было, было, – думал Гена. – Миллионы раз было. Можно к этому, правда, не как к трафарету отнестись, а как к закону жизни, типа природного. «Пора пришла – она влюбилась». Это как клочком одежды попасть в машину, и вот тебя затягивает, и не вырваться… У кого уж этот образ был?.. Но вырвался же Подколесин! Прыгнул от невесты в окно – смешно, конечно, но ведь это героический поступок, если призадуматься… Ну, взяла она меня за сердце, если не за мошонку, – и что? Поведет теперь, куда ей вздумается? Зачем же мне мозги в таком случае? К тому же, иеговистка… Но насчет глухонемых – мысль интересная».
* * *
На воскресной поздней обедне Женя опять увидел того дядю, который когда-то подал ему милостыню. Женя с мамой и папой стояли позади него, и мальчик поневоле замечал, что несколько раз дядя застывал – не крестился и не кланялся, а стоял столбом, потом вдруг спохватывался и крестился с поспешностью. Жене даже захотелось, когда дядя опять задумается, дернуть его за ветровку, но это, наверное, неприлично – взять и дернуть… За этими мыслями Женя проворонил момент, когда нужно было креститься, и пристыженно перекрестился дважды на следующем прошении ектеньи. «Надо следить только за собой!» – подумал он и более не отвлекался.
Гена вздрогнул, очнувшись в очередной раз, перекрестился и самоосуждающе подумал: «Разве так молятся? То рассказ, то глухонемые!» И он принялся молиться, как должно, и лишь во время причащения, в котором не участвовал, вновь задумался о постороннем: «Неужели это влияние рассказа? – размышлял он. – Ведь почти никогда не отвлекался в церкви, а как написал, так и пошло-поехало… Или это из-за Вали? Нашел крайнюю!.. Тело Христово примите, Источника безсмертного вкусите!» Его мысли совпали с молитвой, которую он пел вслух, и растворились в ней.
