Виктор Ерофеев - Акимуды

…В приложении к бумаге я предлагал использовать меня как разоблачителя мифа, одновременно нужного и вредного для страны. «Мне хватит одного мертвеца для мистических опытов. Толпы проснувшихся трупов – излишняя патология». Я обещал и впредь решать конфликты между мертвыми и живыми, но предлагал в конце концов отправить мертвецов на кладбище.

Я отослал бумагу и стал ждать ареста.

– Вам отказано в пропуске! – Моя мертвая Стелла с сочувствием смотрела на меня.

– Да, ну ладно! – вырвалось у меня. – Это недоразумение.

– К сожалению, нет, – покачала головой Стелла.

Живой Тихон и мертвый Платон жарко дышали на пороге кабинета, высунув языки.

Мы ждали этого пропуска несколько дней. По нему можно было пойти поклониться святыне, минуя стотысячные очереди москвичей, и получить отметку в паспорте. Если святыне не поклониться, ты попадал в категорию Б и фактически лишался права участия в единой цивилизации. Последствия такого необдуманного шага были непредсказуемыми. Я взвесил все «за» и «против».

– Мы займем вам очередь, – подсказала Стелла.

– А сколько стоять?

– Мне говорили живые, в пределах двадцати часов. Но там варят кашу, есть туалеты, можно погреться в автобусах. Наконец, это хороший повод пообщаться с народом. Народ идет поклониться святыне без всякого принуждения, добровольно, с энтузиазмом, с воодушевлением.

Иначе…

Идти или не идти? Если не идти, ты становишься общественным бомжом. И просто бомжом – у тебя отнимут дом. Обидеться на то, что тебе не дали пропуск, хотя ты делаешь все для замирения живых и мертвых? Но они знают, что ты – против мертвых, что ты пытаешься выдавить мертвых, протащить свою версию будущего, и только тут ты понимаешь, насколько ты самонадеен.

Ты видел эту бесконечную очередь на набережной, оцепленный город, радостные лица по случаю того, что мы наконец стали единой цивилизацией? Везде по всем каналам телевидения показывают народный энтузиазм. Даже мертвые стоят в очереди, хотя для них поклонение святыне необязательно. Они сами по себе мощи. Но они стоят. Если я пойду, что подумают обо мне? Кто подумает? Подумают, что я переродился, я предал себя? Что из того, что я поцелую серебряную, украшенную ценными камнями шкатулку величиной с гроб? Все целуют, и я поцелую. А если Катя откажется? Если семья не пойдет? Я там на ветру буду стоять в толпе в полном одиночестве. Я пойду… ну, подумаешь… Конечно, это присяга на верность…. Всему тому, что я ненавижу… У меня есть выбор? Категория Б. Подлая буква Б. Нет, лучше я буду А.

В кабинет вошла Катя.

– Отказали в пропуске, – усмехнулся я.

– Я так и знала.

– Да.

– Что «да»?

– Ничего.

– Ты хочешь пойти?

– А ты?

– Во-первых, я замерзну…

– Там автобусы, – отозвалась Стелла.

– Ладно, Стелла, дайте нам…

Стелла вскочила и вышла из кабинета. Катя проводила ее взглядом:

– Откуда у нее такие туфли на каблуках?

– Не знаю.

– Зато я знаю: ты подарил!

Вспышка ревности дала мне передышку. Она не хочет идти! Что делать? Лизавета тут же узнает. Стелла донесет.

Двойной агент.

– Она купила в Морге.

Так мы называли мертвецкие распределители, похожие на советские «Березки».

– Хочешь, она тебе купит такие же?

– И мы будем ходить в одинаковых! Прекрасная идея!

– Ну, почему в одинаковых? Наверное, там есть разные.

– Я не хочу ходить в морговских туфлях! – Ну, хорошо!

– Ты собрался идти в этот цирк дикарей?

– Я еще не решил.

– Если ты пойдешь, я перееду к маме! – Она уже поклонилась святыне?

– Какая разница! Она – простушка!

– Ну, вот… Она теперь категория А. А ты будешь Б. Она на тебя будет поплевывать сверху вниз.

Моя аргументация произвела на Зяблика плохое впечатление.

– В подполье есть люди, которые вышибут мертвяков… Мы поднимем восстание.

– И ты думаешь, что Акимуд не знает о подполье? Ему же нужны люди зла, он обеспечивает свободную в олю…

– Он не догадывается о масштабах сопротивления.

– Он знает всё.

– Но ведь ты сам говорил мне, что здесь, на Земле, он допускает для себя самоограничение… Помнишь, ты говорил об избиении младенцев…

– Святыня в городе еще неделю… Есть хочется! Что у нас на обед?

– Макароны по-флотски!

– Супер!

Мы пошли есть макароны по-флотски. А если бы прислали пропуск? Куда бы я делся? Так ведь не прислали…

Эта была не царская охота. Это сбеленились нацики – словечко Бенкендорфа. Стремясь помочь своему брату, я ускакал на самый верх, променял свою свободу на государственную защиту. Там, наверху, цинизм складывался в бочки, складировался. Он был продуктом умственного отчаяния, они сами смеялись над своим кровавым режимом.

Верхи держали круговую оборону. К ним поступала противоречивая и вместе с тем в своей противоречивости верная информация о положении дел. Они перестали считать трупы и отвлекаться на мелочи, они разлагались. Но их расчет превратить режим в обменный пункт был близоруким. Деньги не играли той роли у нас в стране, как в их элитах. Возникла новая сочная гниль – и эта гниль порядка и очищения погналась за мной, наматывая мне покамест виртуальные сроки и одаривая самой живой ненавистью. Мы просчитались: мы думали, что родной застенок – последняя станция нашего падения, а оказалось, что они открыли путь в будущее, которое сожрет и нас, и их. Мы становились невольными союзниками.

– Это не телефонный разговор!

Вернувшись из-за границы, мой старый друг Николай захотел заглянуть ко мне. Он перешел на сторону мертвых из идейных соображений, как историк, желая понять смысл Вселенной.

– У меня собран материал на докторскую!

Столкнувшись с ежедневным кошмаром, он предпочел возглавить новостные программы главного канала, чем прятаться по углам, нашел объяснение кошмару, а затем отменил кошмар как тему. Мне он говорил по секрету, что, если бы назначили не его, а другого, ситуация была бы хуже. Он оглядел мой Деревянный дом:

– Ты живешь как принц! И при этом все критикуешь! А еще говорят, что у нас нет свободы!

– Ты был в Европе? – спросил я. – Что они пишут о нас?

– Они не понимают наш великий проект. Они попрежнему считают, что наши ожившие отцы – это ставленники спецслужб. Мой отец, кстати сказать, вернулся домой!

– Поздравляю!

– Ты не представляешь себе, как опустилась хваленая Европа! – воскликнул Николай. – Мы ругаем себя, но там!.. Мы пошли с Машей в Париже в оперу на премьеру. Приоделись, естественно, но публика пришла вся в черных куртках и джинсах… В чреве Парижа, то есть в парижском метро, – Африка. Конец света! В Италии – коррупция, забастовки. Мы с облегчением вернулись назад. Вот тебе письмецо. Только не говори никому, что я тебе что-то передал. Береженого бог бережет. Я помчался готовиться к эфиру!

Я распечатал конверт.

Моя итальянская подруга К. прислала мне письмецо с поздравлением: мы знакомы двадцать лет!

Я ответил ей (через того же Николая) нежной, ничего не значащей дружеской запиской (мы – друзья) и подумал: вот уже двадцать лет я бы мог быть итальянцем. Разбил ей – отчасти – жизнь.

Все русские до изнеможения обожают Италию. Даже те, кто никогда не любил Европу. Вроде Гоголя. Италия – абили. Италия в русском сердце живет отдельно от Европы. Русское понятие красоты совпадает с картой Италии. Не любить ее – осрамиться, показать себя невеждой. Италия – обратная сторона России, что-то похожее на обратную сторону Луны. Все по-другому, чем в России, но это другое порою роднее России. Я не знаю ни одного русского, который бы с радостью возвращался домой из Италии. В Италии хочется потянуть время. Остаться еще на день, на неделю, на месяц… Россия – это неосуществленная Италия. Нереализованный проект.

Все двадцать лет, за исключением двух-трех, когда она на меня смертельно обиделась и перестала общаться, К. спрашивала меня в электронных письмах, так там у нас погода. И всякий раз, кроме разве что июля, я проигрывал. Итальянская погода всегда на стороне человека…

Я плыл на первом утреннем пароме из Капри в Неаполь. В баре напротив главной автобусной станции острова шумно галдели в оранжевых робах рабочие люди с черными бровями. Одни допивали вино, другие брались за утренний кофе. Кто закончил ночную работу, кто вышел на утреннюю. Выпив кофе, не дожидаясь плоского, почти двухмерного, первого автобуса, я сел в такси и поехал с горы. Справа мелькнул ресторан «Девственник» – здесь мы когда-то не раз сидели с К. и обсуждали местного кудрявого фетишиста. Задумавшись о кружевных трусах подруги, потянув их невольно вниз за резинку, я незаметно, в легком предрассветном возбуждении, очутился в порту. Постоял, переминаясь, в медленной очереди в кассу среди простого, нетуристического народа. Я бы мог жениться на этих белых трусах… Я затянулся, кинул окурок в урну и поднялся на борт.