Андрей Битов - Оглашенные
К цельному Творению человек как биологический вид подошел в качестве империалиста, захватив его. Творение скреплено Божественной тайной в единое целое: где тайна – там и замок. Познание наше стало отмычкой, и мы взломали именно замки, на которые Творение было заперто. Теперь оно шатается и свищет. Пришла наша пора чинить замки. Воинство наше я могу вообразить поглощенным этой работой. Идея безотходных производств столь же заманчива в смысле недостижимости, как и полеты к звездам. Если что-то невозможно – куда еще дорога человеческому гению? Безотходное производство, как и современное оружие, – такая же дыра, такой же мыслесос, куда можно ухлопать и все деньги, и всю энергию, и весь талант. И найти наконец себе занятие «по сродству».
Переадресовка человеческой энергии и гения – разве не утопия?
А что у нас с вами еще есть реального?
Вот задача на весь следующий век, который протянется не менее тысячелетия.
Бог един, и человек – Его профессионал.
Несерьезный бык
Комментарий астролога
«…И тут так же радостно, сильно и нежно задрожал подо мною газон, и откуда-то оттуда, из сумерек хозяйственных строений, с удивленным ржанием выбежал Конь. Лошадь вырывается вперед из повествования, с легкостью обойдя тигра, кота, дракона и змею… О, что это был за зверь! Птица! Существо! Существо-конь вылетело к нам, не веря ногам своим…»
Не являясь поклонником Битова, я с трудом продирался сквозь дебри его прозы, уподобляясь его героям, пока окончательно не споткнулся об эту фразу, прорвавшую, как коряга, страницу 201. Какой еще тигр? откуда дракон?! Однако следующая глава так и называлась: КОРОВА. «С легкостью обойдя…» Вот в чем дело!
Тигр, кот, дракон, змея, лошадь… Да это же последовательность так называемого Восточного (китайского) гороскопа! Открытие это заставило меня не только дочитать, но и перечитать книгу. Не может быть, чтобы автор построил ее по столь изысканному принципу! Однако именно так.
Предумышленность такого хода подтверждается наличием и другой книжечки того же автора, а именно «Начатки астрологии русской литературы» (М., 1994), свидетельствующей не столько об углубленном знании предмета, сколько о навязчивом к нему интересе. «Литература отчасти занимается тем же, чем и астрология, рассаживая людей по ячейкам персонажей… Я бы без удивления узнал, что Коробочка – типичный Рак, а Плюшкин – Весы… Чичиков, Манилов, Ноздрев, Собакевич, Мижуев, Копейкин, Селифан… Вдруг все это Рыбы, Стрельцы, Тельцы, Козероги?..»
Посягновения не только на астрологию, но и на Гоголя Битов саморазоблачительно обнаруживает на странице 351: «…у тебя сейчас непременно шедевр горит! Я бы тебе советовал переименовать сочинение!» – говорит альтер эго героя альтер эго автора. Вообще самомнению и развязности Битова можно лишь подивиться: «Гордись: ты не слабый пожар раздул – хоть и не мировой. Гоголь, когда учинил кремацию своим мертвым душам, окончательно замерз, а не согрелся» (с. 352).
Впрочем, пусть литературные критики снимают этот камень с совести Битова. Мы же вернемся к нашим баранам.
Больших трудов стоило мне отыскать след их в битовском несвязном тексте. Я карабкался по кручам слов в поисках заблудшей Овцы. КОЗА!
Я настиг Козу на странице 301: «В доказательство к нам на гору карабкалась черная старушка, не то толкая вверх, не то держась за черную же козочку…» Оставляя еще раз на совести автора возмутительное отношение к слабым мира сего, констатирую лишь демонстративную неуместность появления в тексте Козы.
Такое же впечатление оставили во мне и последующие поиски Тигра и Дракона. Две бессмысленные истории пришлось наплести автору для одного лишь того, чтобы эти существа, столь не свойственные нашей реальности, объявились в тексте, хотя и в виде в одном случае всего лишь шкуры, а в другом – поддельного яйца бронтозавра (с. 253 и 291). Одно не изменяет Битову: назойливая бестактность в вопросе межнациональных отношений. Чего стоит его глумление над бессмертным памятником мировой литературы и национальными научными кадрами!
Найти остальных животных уже не составляло труда.
Первая часть трилогии, «Птицы», легко соотносится с годом Петуха, а именно 1969-м: «Впервые я бежал сюда (на Куршскую косу. – А.С.) от 1968 года, как за границу. Но этот берег был уже завоеван…» И опять эта неуместная фига в кармане! Намек на аннексию территории бывшей Восточной Пруссии с использованием безответного А.С. Пушкина в качестве доказательства (см. «Путешествие в Арзрум») и назойливым намеком на свое якобы диссидентское прошлое (см. статью Натальи Кузнецовой в «Русской мысли»). Справедливости ради нельзя не отметить как одну из немногих бесспорных удач образ вороны Клары, хотя она и не вполне Петух. Главою «Петух» зато заканчивается весь, если можно его так назвать, «роман» Битова, хотя и здесь Петух – не настоящий, а всего лишь аллегория пожара: «Но пламя, рвущееся из окон, не синее, и даже не красное, а – черное, как то же море… Только белые стены – розовые, а черное небо – белое, и в нем, уже высоко над пожаром, на вершине свивающегося в шпиль дыма, – трепещет как флажок, полощется и клекочет, взбивая пожар крыльями, не то красный, не то золотой, красно-золотой петушок…» (с. 338). Если вся книга открывается словом «Птицы», то заканчивается она демонстративным образом их гибели: «Помню только черный провал моря и обгоревших чаек на берегу, будто они мотыльки большой лампы» (с. 337), и далее: «жирное, черное море, в котором плавали трупы чаек» (с. 338). Даже над «самым синим в мире» удается Битову поглумиться!
Далее проследить последовательность уже не представляет труда. Собака появляется на странице 97, уже во второй части – «Человек в пейзаже». «Гигантское серое, змеевидное существо выткалось из сумерек. Я вздрогнул и чуть не заорал “мама!”.
– Линда! Линдочка! Чертяка! – ласково потрепал пейзажист этого дьявола.
Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты.
…Дьяволица бежала впереди, то растворяясь, то выпадая из густеющих сумерек».
«Линда отошла от него и положила свою телячью голову мне на колено. В первый раз в жизни я имел дело с такой большой собакой. Что за страшная, но и приятная тяжесть лежала на моем колене! Она же пополам в секунду перекусит мою руку, которая ее гладит…
– Никогда не укусит, – сказал Павел Петрович» (с. 100).
Первый раз… Примечательна эта помесь ужаса и восторга! Из сумерек «выткались» как собака, так и Конь, но из сумерек – сознания… Вспомним описание предшествующей им птицы:
«Со своим бешеным, смертельного ужаса глазом, не исполняющим никакого взгляда в нашем понимании, эта давящаяся чайка стоит перед моими глазами, представляя собою для меня как бы обобщенно одну птицу. Эта одна-птица, если бы мы не привыкли к их вообще существованию на земле, представляет собою чудовище, то есть устрашающе огромное чудо, какого на самом деле быть не может» (с. 58).
Чудовище-птица, существо-конь, змеесобака-дьяволица… всего этого на самом деле быть не может. Это могли бы быть звери Апокалипсиса, если бы не были всего лишь бумажными зверями гороскопа.
«– Животное кто-нибудь написал?
– Птица – существо удаленное… – непонятно сказал он. – Возьмем зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. <…> Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А вышел гениальный апокалипсический зверь!» (с. 91–92).
Примечателен в этом смысле спор, возникший на странице 225 между автором и его блуждающим альтер эго о природе Феникса:
«– Вы меня не запутаете, доктор! Феникс – это человек в виде птицы.
– Нет, это птица в виде человека!..
– Ни то ни другое. Наш Феникс – лишь изображение Феникса, это Феникс в виде человека.
– Это уже точнее. Но тогда это Феникс в виде птицы…»
И т. д. и т. п.
Не являемся ли мы свидетелями беспомощной попытки автора перевести обычный мифологический ряд восточного гороскопа в ряд апокалипсический?
Птица (Петух)… Собака… Свинья тут же упоминается следом, в упрек Человеку: «Свинья-то – скорее венец Творения» (с. 103). Эта тема Свиньи впоследствии педалируется: «свинья – царь зверей» (с. 187), перерастая ни много ни мало в «Проект обустройства мира “Свинья”» (с. 243).
Итак, Петух, Собака, Свинья появляются впервые в сочинении Битова в точной последовательности восточного гороскопа. Тут уже никакого труда не составляет изловить следом и Крысу: «Ослепительная пятнадцатисвечовая лампочка освещала белую крысу на плече Семиона» (с. 113). Эта явно вставная крыса, никак не подсказанная предыдущим повествованием, своей неожиданностью окончательно подтверждает наше предположение, что и всё сочинение всего лишь описание векторного круга. Смысловая нагрузка крысы, на наш взгляд, в том, что она единственная выживает в повествовании, кроме самого автора. Череда животных у Битова последовательно погибает («Клара погибла, но не от кошки. Ее заклевали во2роны. Но не воро2ны, а во2роны. За разницу в ударении» (с. 25). Погибает и собака («Так умирала Линда. Царствие ей небесное! Что там, в собачьем раю? Наверное, как здесь…» (с. 335)). И конь («А ты знаешь, – сказал Миллион Помидоров, – что стало с тем конем? Ты помнишь того коня?
