Михаил Веллер - Странник и его страна
Через полчаса, мокрый, он сипел без голоса:
– Ленинград? Девушка, К-1-89-90, будьте любезны! Мама, это ты? Поздравляю тебя! Нет, я здоров, нормальный голос, просто связь плохая!..
Однажды трубку дали мне. В потрескивании марсианских далей еле долетал неразличимо крошечный муравьиный голос.
Паек
Отец приволок ящик от танкового ЗИПа. Много лет этот здоровый зеленый ларь служил продуктовым шкафом. В него как раз помещался месячный паек.
Крупа гречневая, пшенная, манная. Макароны, рожки, вермишель. Рис, перловка. Все в килограммовых пачках.
Масло сливочное полтора кило, подсолнечное две поллитры. Мясо пять кило, рыба два, тушенкой и рыбными консервами. Иногда мясо рубили со склада – из мороженых туш, снятых с глубокой заморозки стратегического НЗ. Иногда осенью рыбу выдавали горбушей или кетой свежего улова, и все солили и мариновали ее в трехлитровых банках.
Два кило сахара. Пачка соли, пакеты перца и лаврового листа.
Сгущенное молоко – два литра! Пять банок, или одна двухкилограммовая.
Изюм, сухофрукты, кило дешевого печенья, полкило карамели.
И еще хлеб. Килограммовыми казенными буханками. Десять черного, шесть серого и восемь белого. От листа хлебных карточек отрезали квадратик с печатью, и детишки шли с ним в продсклад. Хлеб был свежий из своей пекарни. Можно было взять полбуханки, тогда кладовщик резал карточку по диагонали пополам.
Нет, офицер отдаленных районов жил в голодной стране безбедно.
Перевод
Переводили часто. Процедура переезда была отработана. Вся мебель оставалась – КЭЧевская (коммунально-эксплуатационная часть), собственность гарнизона. Железные кровати, фанерные шкафы, стол и табуреты прочного дерева, все со штампами.
Вещи укладывались в картонки из-под продуктов 40 × 40 × 30 см и увязывались бельевой веревкой с перехватами и удобной ручкой. Десяток таких картонок ставился в «студебеккер», и мы помещались в кабину к водителю, держа кошку.
Даже тысяча километров делалась за сутки от двери до двери. Отец менялся за рулем с водителем, они спали по очереди.
Гвардейский отдельный тяжелый танковый полк передислоцируется на следующее место службы. На 21 танк ИС-2 и 8 самоходок ИСУ-152 приходилось около 1000 человек: рембатальон, авторота, саперная рота, понтонная, мотострелковая, санчасть…
Новые назначения от раза до раза тянулись к цивилизации. Мы поднимались даже до уровня райцентра с десятитысячным населением. Шесть улиц, несколько магазинов, две средние школы – и вокзал. Да Дом культуры и райком партии.
К мерзостям цивилизации следует отнести такое изобретение, как детский сад.
Детский сад
Самым примечательным в детском саду было коллективное сидение на горшках.
– А Тамара Федоровна говорила, когда девочки сидят, мальчикам нельзя заходить! – встречал нас в дверях благонравный хор.
И мальчики плясали чечетку, подвывая в ритме баю-бай.
Остальное было тоже не все слава богу. Приказ спать, когда не спится, и вставать, когда заснулось, сильно раздражало всех.
На наше несчастье, заведующая прочла книгу о детском питании. Лучше бы у нас была слепая заведующая. Эта приказала не давать нам пить перед обедом. Потные после прогулки, мы бросались к графину, он был пуст; обед не лез в горло.
Мы наябедничали родителям, они развили деятельность, заведующую взгрели и она возненавидела подлых маленьких тварей.
В книге по закаливанию она прочитала, что у детей отличный иммунитет, и прогулки в холодную погоду им не только не вредят, но благотворны для здоровья. После чего в промозглый морозец нам велено было гулять полтора часа.
Мы гуляли в огороженном загоне. Воспитательницы ушли греться. На детские просьбы дверь не открывалась. Девочки стали тихо плакать. Потом они стали громко плакать. Потом собрались под окном и зарыдали благим матом!
Воспитательница отворила дверь. Мы бросились с радостным и оскорбленным воплем. Ничего подобного. В лучших традициях сексорасизма девочек впустили, а мальчикам приказали гулять дальше.
Наше отчаянье стало мрачным и злобным. Мы собрались в углу забора перед улицей и стали ругаться солдатскими словами. Это не помогало, хотя из-за забора раздавались возмущенные женские голоса.
И тогда, повинуясь неведомому импульсу, мы запели. Мы пели самую протестную из песен, которую знали. Самую непоощряемую, хулиганскую и неприличную. Собственно, мы только одну такую и знали.
Цыпленок жареный! Цыпленок пареный!Пошел на речку погулять!Его поймали! Арестовали!Велели паспорт показать!! —
надрывались мы что было мочи. Над забором стали подпрыгивать лица. Вдохновенный детский хор за забором на морозе – воспринимался дико.
А он заплакал!В штаны накакал!Пошел на речку их стирать! —
орали мы как резаные самую неприличную строчку. Голоса срывались со звона в хрип. Мы маршировали на месте, сильно топая и маша руками.
Когда цыпленок накакал в радиусе слышимости раз в тридцатый, на крыльцо выскочила заведующая.
– А ну-ка прекратите немедленно, хулиганы! – закричала она.
Подпрыгивающие над забором лица хохотали.
Мы поддали жару, мы спелись, мы вопили, как перепившийся хор Советской Армии:
А он заплакал!!!В штаны – накакал!!!
– А ну-ка немедленно всем зайти в помещение! – кричала заведующая.
Нам уже даже не хотелось в помещение. Мы согрелись. Маршируя и топая, как парадная рота, мы орали победно:
А он – заплакал!!!В штаны – накакал!!!
Мы вернулись в группу в отличном настроении.
Впервые мы ощутили реальную мощь художественного слова.
Школьный вальс
…Школьные годы чудесные,С дружбою, с книгою, с песнею.Как они быстро летят.Их не воротишь назад.Разве они пролетят без следа-а?Не-е-ет, не забудет никто никогдашко-ольны-ые го-о-оды!
И тут же получил пинок в ляжку, означавший: браво, Киса, вот что значит школа.
Это школа Соломона Плята.
Знаешь, Гек, я бы свою школу лучше сжег.
Пистолет
Мы с Серегой Фоминым в первом классе были два отличника. И сидели на первой парте перед учительским столом. Но с разными целями. Я – чтобы меня никто не бил, а он – чтобы он никого не бил. Таков был педагогический замысел. Мы дружили.
Серега оживлял любой пейзаж. Он выпускал на уроке мышей и воробьев, подкладывал под девочек кнопки и ставил на переменах подножки старшеклассникам. Потом его пороли дома, и он выучивал на отлично уроки.
Когда его выгоняли с занятий, я приносил ему домашнее задание. Мы жили в одном досе. Дос – это дом офицерского состава. Это был гарнизон. Половина школьников военные, половина гражданские.
Я пришел к Сереге, и он был дома один и заперт. Он открыл мне форточку, и я влез.
– Смотри! – сказал Серега. Он открыл шкаф, подтащил стул и с верхней полки вынул из белья коробку. В коробке был сложен шарф.
В шарфе лежал пистолет.
Серега помахал пистолетом и дал подержать мне.
Его отец был полковник, а мой майор. Оружие бывало в доме часто, но никогда без присмотра. Кроме того, «макарова» и ТТ мы знали. Это был какой-то другой пистолет. Довольно плоский и не такой тяжелый. Похожий на ТТ, но раза в полтора меньше.
– Возьми вот так, – сказал Серега. – Да не так! Крепче держи! Крепче, я сказал! Тяни! Сильней тяни!
Я тащил пистолет к себе за ручку и ствол, а он двумя руками к себе за насечки затвора. В конце концов мы совместно передернули пистолет, направленный мне в живот. Мы были нормального ума дети.
– Стой, – скомандовал Серега. – Надо поставить на предохранитель.
Мы запыхтели. Мы понимали, где предохранитель, но он был тугой. В конце концов Серега принес из кладовки молоток и, постукивая, перевел плоский рычажок предохранителя снизу вверх.
– Хватит пока, – объявил он. Положил пистолет в ранец на дно и закрыл учебниками.
– Ты чо?.. – спросил я с ужасом.
– Я его завтра в школу возьму, – небрежно и гордо сказал он.
– Тебя исключат! – закричал я.
– Не исключат, – сказал он.
– А отец? – спросил жалкий я у отважного героя.
Он махнул рукой весело: одной поркой больше, одной меньше, что он мне сделает?
– Ты только не говори никому.
– Да ты чо!
– Ну давай, лезь, а то сейчас мать на обед придет.
Наши матери работали вольнонаемными, его в штабе, моя в госпитале.
Расписание в первом классе было устойчивое: первый урок арифметика, второй письмо, третий чтение, и четвертый – рисование, или пение, или физкультура, или ручной труд. Все положили на парты тетради в клеточку и учебники арифметики, стало быть.
Я сидел в полном непонимании всего, что будет. Мне было не по себе. Я Серегу знал. В нем сомневаться не приходилось.
Серега был бледный и смотрел перед собой.
Опрос прошел. Я стал надеяться, что пронесет.
