Андрей Битов - Аптекарский остров (сборник)

Наталья споткнулась, повторившись: жизнь ее закончилась новой встречей с Монаховым. И была она – как бы вся, больше ничего. Монахов одиноко возвышался в пустынности ее жизни…

– А это мне Ленечка подарил…

– Какой Ленечка?

– Ну господи, Монахов! – нетерпеливо, даже сердито, воскликнула Наталья. – Как ты слушаешь!.. Один есть Ленечка. Ну такой, на утенка похожий, ты видел…

– Как видел? – изумился Монахов.

– На фотографии. Да ты его и живого видел.

– Да нет же.

– Он же в подъезде торчал, когда мы пришли… Ну?

– Не помню. Что ему от тебя надо? – вдруг как-то не так, не тем голосом сказал Монахов и рассердился на себя.

Наталья обрадовалась.

– Он меня убьет… – сказала она, с надеждой глядя на Монахова.

– Ну… Так это у вас серьезно?

– Ну да, серьезно… – пренебрежительно сказала она. – Просто он в меня влюблен без памяти.

– Что ж ты мучаешь мальчика, – самодовольно сказал Монахов.

– Я мучаю?! – возмутилась Наталья. – Да я его мать, а он мой сын.

– Вот как, – ухмыльнулся Монахов. – Что ж он тебя убьет?.. Кровожадный какой.

– Да нет, он добрый. Он очень добрый. Патологически.

– Что ж он, простит, что ты мимо него с мужиком домой пришла?

– Дурак ты, Монахов, – рассердилась Наталья. – Твое какое дело. Да я, если хочешь знать, никогда его не обманывала.

Я ему сразу сказала, что у меня человек есть.

– Какой еще человек?

– Которого я люблю.

– Кто таков?

– Ты.

Монахов поверил. Так как же это он у нее есть?.. – изумился он про себя. Когда напрочь и навсегда его у нее не было…

– А он что?

– Он не поверил. Когда прямо говоришь, никогда не верят. Люди и врут-то, чтоб поверили. Смешно, он меня преследует и ревнует. Подозрителен чрезвычайно. А скажи ему прямо: «Да не люблю я тебя, иду к другому, другого люблю, только что от другого пришла…» – засмеется счастливый, словно я так шучу, и полезет целоваться.

– Это понятно… – кивнул Монахов.

– Понятно? Тебе понятно?.. Как тебе может быть понятно? Тебя что, не любили когда-нибудь?

– Ну нет… не любили – не то слово… – замешкался Монахов.

– Не любили! Монахова не любили!

– Чему ты радуешься-то? – смутился Монахов.

– А так. Может, ты человек… Может, ты человек, а, Монахов? Может, я не зря тебя люблю. Может, мне удастся еще тебя разлюбить?

– Не удастся, – привлекая ее к себе, сказал Монахов голосом столь неестественным, душным, что на секунду ему стало стыдно. Но она уже не могла этого увидеть.

. . . . . . .

Наталья была откровенно довольна, смотрела в потолок плавающим взглядом. Пришел черед что-то рассказывать и опустошенному Монахову… Ему нечем было похвастаться, как сегодняшними победами на производстве, – оттенял свою роль. Наталья не слушала и смеялась: то ей казалось, губы его как-то не так шлепают, то ухо его оказывалось не как у людей, не там… Монахов старательно не обижался. Про погибших рабочих она, однако, услышала:

– А дети у них были?

И хотя Монахов сам использовал утром этот довод, но то была непрочувствованная им демагогия, а вот Наталья… Наталья восхищала Монахова. Казалось бы, девчонка, дура… И вдруг такой поворот! Расчувствовался Монахов. Но жертвы опять оказались в стороне от его сознания – пошли в пользу возлюбленной. И про золотозубого услышала:

– Исмаилов? Я его знаю.

– Знаешь?

– Я у него секретаршей работала. Да нет же, он не злодей… (Монахов успел возмутиться с готовой горячностью.) – Ну что, вор… – сказала Наталья. – Кто не вор?.. У него семья огромная – семь дочерей…

– Всех надо замуж выдать?

– Вот именно, – сказала Наталья. – Ну а как ты, счастлив?

Не думал он, что она задаст этот вопрос. Думал, что она как бы выше этого, что так она и есть свободна от всего, от чего он сам не свободен… Он немножко расстроился – облачко пробежало по потолку, даже тучка. Все-таки баба… Он решительно пожаловался на неудачу: да, вот так вот, не получается жизнь. Почему-то он считал, что его несчастье устроит ее. Наталья скучно слушала.

– «Горе…» – передразнила она. – Какое это горе! Родители старые – вот горе.

И опять он был поражен ее точностью. Отца у нее не было, а мать умерла, как раз пока Монахов страдал от своей личной жизни, за эти три года. Он-то еще думал, где она, почему Наталья так осмелела? Про своих стариков он, однако, не вспомнил.

Наталья прошла к окну – там сбегались сумерки, а в комнате уже было совсем темно. И она долго выглядывала там что-то, в более светлых сумерках.

– Ленечка? – догадался Монахов.

– Нет, – сказала она и как-то решительно стала одеваться. – А ты о нем не смей говорить.

– Это почему же? – насупился Монахов.

– Так… Он очень хороший и умный мальчик.

– Вот как.

– Он знаешь какие стихи пишет!.. – запальчиво сказала Наталья.

«Ну не девчонка ли? – подумал Монахов. – Ребенок».

– Ну!.. – протянул он. – Тебе посвящает?

– И посвящает! – с вызовом сказала Наталья.

– Наизусть помнишь?

– И помню.

– Прочти, – Монахов попробовал ее приобнять.

Приди скорей и убирайся прочь!

К пяти – рассвет наставил свое дуло,

Туман упал, и воровская ночь

Вслед за тобой за угол завернула.

Часы без стрелок – лучший из гербов,

Я попадаю в ватные объятья.

Со словом отвратительным «любовь»

Рифмую пустоту мероприятья.

Не бойтесь! Больше вашего не дам

За эту жизнь. Не надо сдачи…

Монахов рассмеялся:

– Сколько ему лет?

– Восемнадцать.

Монахов засмеялся еще искусственнее и сильнее.

Наталья обиделась:

– Ты ничего не понимаешь! Какое значение имеет возраст! Если хочешь знать, я его всего на четыре года старше. Это ты старик, инженерная душа. А нам нравится.

– Ого! – сказал Монахов. – Я старик?

– Сластолюбивый старик!

Ему вдруг стало скучно, тошно – его настигла кратность бытия: что-то уже было, будто слово в слово, миг в миг, свет тот же… что-то уже было из этого неповторимого. Ни краткой боли, ни короткой обиды – ничего не испытал Монахов, смертельно обижаясь. Он решительно поднялся, поджал губы, с чеканным профилем стал натягивать брюки.

– Ты что? – встрепенулась Наталья. – Ты куда? Ты что, обиделся? Ты же не обиделся, ты что, притворяешься? – точно подметила Наталья.

На эту ее точность Монахову ответить было нечем. Еще безмолвнее завершал он туалет. Он уже вошел в роль, и тем искреннее, чем притворнее.

– Монахов, милый, ну прости! Я не хотела. Я ничего не сказала. Стихи плохие, Монахов! Постой, куда ты! Я не буду. Я не знаю что… Монахов! Монахов, умоляю!

Монахов милостиво позволил себя обнять. Холодный, гордый.

– Монахов, не уходи! Не уходи, прошу!

А Монахову ведь и не к кому было уходить… Он перестал притворяться – и расплылся в счастливой улыбке.

К ночи они вышли на обезлюдевшую темную улицу, и Монахов почувствовал себя на юге. Это чувство он знал и очень любил, как первый в сезоне огурец. Такое чувство, будто попарился и вышел: легко, тепло и уже вечер. После парилки, выйдя даже на мороз, Монахов всегда вспоминал юг. Нельзя сказать, чтобы сейчас он вспомнил о парилке и сопоставил.

– Юг – это юг, – сказал он, глубоко вздохнув.

Каштан черемухой покрылся,

Бульвар Французский был в цвету.

Наш Костя, кажется, влюбился… —

пропел Монахов и рассмеялся.

– Представляешь, «каштан – черемухой…». Я так в детстве пел. Я ведь здесь был в детстве…

– Правда, влюбился? – Наталья счастливо чмокнула его в щеку.

Праздник не кончался. Девушка рядом, и именно Наташа. Монахов чувствовал себя так юно! Он жалел, что давно забыл и не испытывал этого. Жизнь… Он чувствовал себя ровно так, как когда-то, на какой-то практике, в какой-то деревне, после танцев… Не молодым он себя все-таки почувствовал, а как молодой. Разница. Эта мысль смутна, как чей-то шорох, какой-то шелест, что-то вспорхнуло, улетело, заскрипели тормоза. «Как юный…» – вздохнул Монахов, прислушиваясь, но, мысли той так и не подумав, как и про баню – не сравнив, не вспомнив, вдруг сказал:

– Слушай, а здесь парилка, в Ташкенте, есть? Здесь парятся?..

Ему только этого до полноты не хватало…

Такая пустая, полная ночь! И тут же – такое обилие запыхавшейся, подбежавшей вплотную жизни, в которую он почему-то сразу верит, что это жизнь, а не какие-то городские шумы: качнулась ветка, сорвалась птичка, прошелестела и осталась позади мысли, неузнанная и непойманная. Никогда он не узнает, о чем только что подумал: это наполняло его счастьем, он вдыхал этот согретый бензиновый воздух со следами запахов одеколонного цветения… Он ничего не видел, и это трепетное «ничего» – жило. А главное – пусто было…