Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня
– Чист и прозрачен, как поцелуй ребенка! – с робкой улыбкой подсказала Сашенька.
– Именно так: «Чист и прозрачен, как поцелуй ребенка». Великие поэты говорят точно. Так вот, плетется мой конек-горбунок по каменистой тропке, проезжаю мимо развалин русской крепости, со щелями бойниц, с полуобвалившимися смотровыми вышками о четырех углах. На стенах крепости растет орешник, а на северной стене, ближе к России, приютилась все та же карликовая березка. И внутри крепости деревца, бурьян, крапива, все, как обычно. И вдруг конек мой встал как вкопанный, и почти на тропе я увидел надгробие. Одним своим углом массивный плоский камень касался тропы, и я различил, что он рукотворный. Я спешился. Конек мой не нуждался в привязи. Я разгреб кнутовищем бурьян – толстая бурая медянка, пригревшаяся на солнечном пятачке, вмиг утекла с надгробной плиты.
– А что значит «медянка»?
– Змея. Самцы бывают ближе к бурому, с медным отливом, а самки – ближе к серому цвету. Они неядовитые, почти как ужи – это одно семейство.
– А они большие?
– Нет. Та была в длину сантиметров шестьдесят. Я тебе так подробно рассказываю, потому что в детстве увлекался змеями, ящерицами, аллигаторами и старался узнать про них все. Иногда приносил своих змеюк на уроки – такой переполох поднимался в школе!
– Веселенький ты был мальчик!
– Редкий пакостник! Переходный возраст – это со всеми бывает. Не сбивай меня! Так вот, увидел я надгробие – мощное, плоское, все заросшее зеленым мхом и голубоватым лишайником, лишь крест едва проступает, а крест, вижу, выбит католический, без нашей православной косой планки внизу. У меня всегда были при себе старенькая двустволка и кинжал – не от людей, а если ночь в дороге застанет – от шакалов, от волков, да и на рысь можно наскочить, как дважды два, горы есть горы, а ночь принадлежит хищникам. Стал я счищать кинжалом мох и лишайник, и постепенно вырисовывались надписи. Сначала эпитафия по-польски: «Здесь, дважды на чужбине, лежит одинокий юноша, никогда не видавший свою милую Польшу. И никто во веки веков не придет в эти забытые богом теснины, и не поклонится праху его, и не скажет: “Спи спокойно, дорогой Адам!”», а чуть ниже, сбоку, выбито по-русски: «Здесь покоится прах штабс-капитана Эриванского полка Адама Домбровского, павшего смертью храбрых в неравном бою с горцами 9 сентября 1842 года. Покойному было 23 года». Представляешь, сегодня, 9 сентября 1942 года, Господь ниспослал мне тебя. Вот чудо! И как после этого не верить в Бога! Скажу правду, до войны я не верил и хихикал над верующими мамой и папой, а сейчас верю. Мой отец и другие поляки, кто родился в России, осознавали себя поляками. А мама у меня русская – Анна Ивановна, учительница русского языка и литературы, и я ощущаю себя русским. И мамина мама, баба Катя, крестила меня в православной церкви, тайком от отца, потом, конечно, ему признались, он очень сердился, однако простил, он у нас вспыльчивый, но отходчивый.
– А у меня мама – Анна Карповна, – сказала Сашенька.
– Значит, у нас мамы тезки, дай я тебя поцелую! – И он снова прикоснулся губами к ее щеке. – Да, вот какие бывают чудесные совпадения!
Сашенька хотела было сказать, что 9 сентября 1842 года и 9 сентября 1942 года записаны в разных стилях и, стало быть, совпадения фактически нет, но промолчала.
– А ты крещеная? – спросил Адам.
Сашенька молча расстегнула гимнастерку с чистым воротничком, и на обнажившихся ключицах, которые резко отличались от загорелой, обветренной шеи, свободной от ворота гимнастерки, на белой коже сверкнула тонкая серебряная цепочка. Сашенька вытянула скрытую меж сомкнутых лифчиком грудей часть цепочки с крестиком и поцеловала его. Адам тоже поцеловал ее крестик, плоский, легонький, а потом молча расстегнул еще несколько круглых металлических пуговок на ее гимнастерке и нежно, бережно, но уверенно стал целовать ее никогда не знавшие мужской ласки девичьи груди. Все поплыло у Сашеньки перед глазами, дыхание перехватило, но неожиданно подломилась березка, на которой они сидели. Сашенька удержалась на ногах, а Адам упал на бок. Она подала ему руку, помогла подняться.
– Какие сильные у тебя руки!
– Ничего, – приходя в себя, сказала Сашенька. – Я на них с пятого этажа училища на спор с девчатами спускалась. Тебе не больно?
– Не больно, но примета плохая.
– Да брось! – засмеялась Сашенька. – Какой суеверный! До свадьбы заживет!
– До свадьбы? – Адам взглянул на нее как-то растерянно и удивленно, и в его эмалево-синих глазах вдруг промелькнул огонек озарения, как будто открылась ему некая тайна, пришло в голову то, о чем он раньше никогда не задумывался.
Сашенька почти очнулась, прыгающими пальцами стыдливо застегнула пуговички на гимнастерке.
– Личный состав, на построение! – раздался за полосой мелколесья зычный, начальственный баритон.
На построении начальник госпиталя К. К. Грищук сказал, что есть сведения о большом наплыве раненых, так что он велит всем службам «подобрать хвосты», а хирургам и операционным медсестрам в приказном порядке ложиться спать «хоть на три-четыре часика».
– А по парам не разобьете? – подал голос самый молодой из хирургов Саша.
– Я те разобью! Сам разберешься! – перекрывая всеобщий хохот, гаркнул начальник госпиталя. – Вопросы есть?
Других вопросов не было.
– Разойдись! – скомандовал Грищук.
Продолжая ерничать и хихикать, народ разбрелся по своим местам. Сашенька потеряла Адама из виду, он куда-то пропал, и сердце екнуло: а вдруг забудет, что она ему ассистирует? Недолго думая, Сашенька направилась к Грищуку.
– Константин Константинович, я пойду отдохну, но хочу сказать, что мы с Адамом Сигизмундовичем… что сегодня я буду ему ассистировать. Вы не против?
– А мне что? – удивился Грищук. – Вы оба в своем деле асы, вам и вытягивать самых тяжелых.
Ей очень хотелось спросить, куда подевался Адам Сигизмундович, но она сдержалась и пошла к своему грузовичку, плотно задраенному тентом. Как старшей операционной сестре госпиталя, ей полагался свой грузовичок, даже с часовым наружного наблюдения, потому что там хранились самые дефицитные медикаменты и часть спирта, хотя был и ее личный уголок, с умывальником и подобием лежанки.
Не раздеваясь, только сняв сапоги, Сашенька свернулась клубочком на своей лежанке в грузовичке, наполненном запахами прорезиненного тента и лекарств, а на дворе догорал чудный осенний день, вкусно пахло палыми листьями, сухим бурьяном, полынью из степи, простиравшейся сразу же за редкими деревцами перелеска. Она и сама не заметила, как уснула, и приснилась ей большая медно-блестящая рыба, живая, но лежащая далеко в горах, на серой могильной плите в голубоватых пятнах лишайника. Рыба шевелила хвостом, а потом открыла рот и сказала, что она штабс-капитан и желает ей счастья. И что-то еще сказала, но Сашенька уже не расслышала, в борт крепко постучали:
– Вставайте, товарищ старшая медсестра, прибыла первая партия!
Адам Сигизмундович нашел ее сам, и они оказались в операционной палатке за одним столом, освещенным мощным рефлектором. Быстренько приготовились к операции и дали добро класть на стол первого раненого.
– Четверть первого! – сказал Адам. – Я слышал, сейчас кто-то сказал за палаткой. Ну, с Богом!
Константин Константинович Грищук правильно сделал, что дал людям отдохнуть, все хоть чуть-чуть, да вздремнули и чувствовали себя сейчас свежо и бодро. Адам Сигизмундович оперировал хорошо, очень похоже на Раевского, в том же захватывающем жестком стиле, но, конечно, до Раевского ему было еще далеко. А вот что касается Сашеньки, то он, Адам Сигизмундович, был ею очень доволен, с операционными сестрами такого класса ему еще не приходилось работать. Сашенька предугадывала его намерения или пожелания, всё у нее волшебным образом оказывалось под рукой, на месте. Уже через час работы они достигли абсолютного взаимопонимания и взаимораспознавания малейших жестов.
Оперировали тяжелое ранение в брюшную полость, работа была не из простых.
– Слушай, я поражен! – сказал после операции Адам Сигизмундович. – Никогда не думал, что операционная сестра может играть такую большую роль. Ей-богу! Благодаря тебе мы сэкономили минут двадцать!
– Спасибо на добром слове! – просияла польщенная Сашенька. – Ты будешь замечательным хирургом! – добавила она простодушно.
– Да? – Адам Сигизмундович покраснел. – Я думал, что я уже замечательный.
Сашенька испугалась, хотела сказать что-то в свое оправдание, но он нашел в себе силы улыбнуться.
– А у тебя школа будь здоров, не зря ваш московский госпиталь славится на всю страну. А кем ты была там?
– Старшей операционной сестрой отделения неотложной хирургии.
– Ого! Так ты уже и там не в рядовых ходила? А почему попала на фронт, почему отпустили?
– Я очень просилась. Может, сама не знала, что хотела встретиться… – Сашенька лукаво подмигнула ему и сказала сияющими глазами все, что только можно было сказать. Он понял.
