Виктор Казаков - Соло на баритоне

Они свернули на тропинку к обвалам. Когда были на середине пути, пурга ненадолго усилилась, и в одном месте, чтобы Лена, неловко споткнувшись, не скатилась на дно глубокой воронки, Дорошкин поддержал спутницу за руку. И хотя рука была в вязаной варежке, Вася почувствовал ее приятное тепло… И захотелось вдруг Дорошкину, чтобы пурга продолжалась еще долго, чтобы стала она еще злее и опаснее, чтобы на их с Леной общем пути через обвалы в дни пурги почаще случались всякие страшные ситуации, требовавшие мужества и смелости.

Но пурга на другой день совсем сникла.

А через неделю в школе был вечер танцев. Как всегда, пришли нарядные гости – ученицы-соседи.

Районное начальство вообще-то не рекомендовало проводить такие вечера, на них, как излагалось в одном из рекомендательных писем, «в неофициальной обстановке неизбежны встречи разнополых школьников», а это «мешает подготовке подрастающего поколения к труду и обороне», ослабляет мужской дух (например, в школе номер девять) и способствует преждевременному появлению нездоровых женских склонностей (например, в школе номер десять). Петр Николаевич Андреев эти взгляды не разделял, встречи разнополых разрешал, в школе к вечерам танцев выпускались специальные стенные газеты, рисовались смешные карикатуры и лозунги, репетировались концерты…

А с некоторых пор, потеснив славу баяниста из «девятого-А» Миши Галкина, гвоздем вечеров стал школьный духовой оркестр!

– Вальс «На сопках Маньчжурии»! Соло на баритоне – Иван Кузин!

Вспыхнув восторгом, десятки юных лиц повернулись в оркестровый угол зала, где, уже поднятые музыкантами, блестели медные и серебряные трубы. «Михалка» же, объявив номер, повернулся к оркестру.

Сейчас он взмахнет рукой, и зал наполнится громкой и нежной музыкой.

Что в тех звуках?

Иная музыка человеческому сердцу прибавляет радости, иная печалит, иная вдруг пробуждает частицу необъятной памяти предков, и вместе с их памятью вдруг затревожатся в душе человека вековечные вопросы… Школьники всё свое в музыке услышат позже, через годы, а сейчас им просто хорошо и весело – как в красивой, доброй сказке!

Ваня Кузин играл наизусть, прикрыв глаза и чуть наклонившись вперед вместе с большим медным баритоном на коленях.

Старательно и легко кружили дам ученики старших классов; неловко выделывали танцевальные па школьники помоложе…

Ваня уже заканчивал свою партию, уже, готовясь взять на себя главное в вальсе, поднесли к губам медные мундштуки Витя Прашников (труба-1) и Коля Азарников (труба-2), когда альтист Вася Дорошкин, оторвавшись от пюпитра и мельком взглянув в зал, увидел сидевшую у стены в белом с синими горошками ситцевом платье Лену Васнецову. Смуглое лицо Лены раскраснелось, блестели, увлажнившись, большие черные глаза… – она зачарованно смотрела на Ваню Кузина, видела только его и слышала только баритон.

И совсем забыла о существовании Васи Дорошкина, который в это время, как попка, на «альтушке» поддакивал басу: «та-та», «та-та»!..

– В тот вечер, ваша честь, я поклялся научиться играть на баритоне. А еще я дал клятву никогда не иметь дело с женщинами.

Судья в очередной раз склонил голову над раскрытой папкой.

– Играть на баритоне ты, Василий Егорович, научился. Так?

– Так.

– Даже, кажется, играл на инструменте на школьных вечерах.

– Увы, не довелось. Я только очень хотел этого. Больше всего хотел сыграть соло в вальсе «На сопках Маньчжурии». Но кончилась школа, мы передали инструменты уже подготовленному «Михалкой» второму составу и разъехались – кто куда. Я – в Н-ский университет.

Судья полистал папку, потом, что-то подчеркнув карандашом в блокноте, лукаво прищурился:

– А вот клятву «не иметь дело с женщинами» ты не сдержал, Дорошкин. У меня много изобличающих тебя по этой статье документов.

На секунду он поднял над столом одну из папок – Дорошкин не успел разглядеть, была то папка «Жизнь» или «Грехи».

– Почитаем, например, – на столе появились мелким почерком исписанные листы бумаги, – ну, хотя бы вот этот эпизод. Длинновата, правда, историйка… – судья глянул на часы.

Дорошкин обиделся:

– Вы торопитесь, ваша честь?

Судья, подумав, коротко махнул рукой:

– Ладно, прочитаем историйку; она, кстати, не отвлечет нас от главной темы.

В то лето тридцатилетний Дорошкин закончил работу над большим очерком и решил поехать отдохнуть – дикарем. Изучил карту юга страны, выбрал черноморское побережье на западе Одесской области – здесь длинная песчаная коса от места, где днестровский лиман, вдруг сузившись, впадал в море, на многие километры тянулась на запад.

Через два дня сошел с поезда в маленьком южном городе, который за свою историю поменял много имен, а теперь назывался Белгород-Днестровский. Остановился в гостинице, вечером пошел посмотреть древнюю крепость. Вдоль одной из крепостных стен к морю едва заметно плыл широкий лиман, на противоположном берегу зажигал огни поселок Овидиополь, в котором никогда не жил древний Овидий, но в это не хотелось верить, напротив, хотелось думать, что опальный римский поэт отбывал ссылку именно на том берегу днестровского лимана (почему-то же назвали поселок Овидиополем!), и о нем, Овидии, сидя вот на этой крепостной стене, думал когда-то Пушкин, приезжавший из Кишинева в Белгород-Днестровский, который тогда назывался Аккерманом.

На другой день утром Дорошкин был на пристани и садился на паром – огромную, чуть покачивавшуюся на воде платформу, во главе которой жизнерадостно тарахтел мотором ржавый катер. Через несколько минут катер издал низкий трубный звук, и паром поплыл вниз по лиману к приморскому поселку Бугаз. И с началом этого медленного путешествия Дорошкин забыл все московские неурядицы, его теперь волновало только огромное белое солнце, взобравшееся высоко в небо и припекавшее так, что почти все мужское население парома сбросило с себя рубахи и даже майки; волновала ширь лимана, по которой, устремив в небо серые паруса, в сопровождении стай ненасытных чаек медленно перемещались черные рыбацкие фелюги; волновал воздух, напоенный запахами подгнивших водорослей, огородов, садов и ароматами раскинувшихся вблизи берега сухих степей.

На пароме завтракали – хлебом, помидорами, брынзой, луком; дети ели яблоки, груши и огромные, запотевшие на влажном воздухе темно-синие сливы; мужчины иногда открывали пластмассовые канистры и разливали в стаканы сухое виноградное вино. Рядом с ними молодой лейтенант-артиллерист, в полной военной форме, что-то рассказывал кучке деревенских женщин, сидевших прямо на палубе рядом со своими прикрытыми полотенцами кошелками, – наверно, они плыли на Бугаз торговать.

Недалеко от Дорошкина на краю скамейки, у самого борта парома, читала книгу молодая женщина в легком платье и большой соломенной шляпе; ее плечи прикрывали густые черные волосы. Читала она невнимательно, часто опускала книгу на колени и, улыбаясь своим мыслям, подолгу рассматривала фелюги, чаек над водой и берега.

Они встретились взглядами, и на ее круглых щеках обозначились две очаровательные ямочки. (Наш герой об этой минуте через месяц напишет в дневнике: «…и меж нами поселилась понятная только нам двоим тайна»). А вскоре он уже сидел рядом с ней, знал, что зовут ее Наташей, и они говорили друг другу «ты».

Вблизи Дорошкин подробнее рассмотрел попутчицу. Ее серые широко расставленные большие глаза смотрели открыто, но при этом казалось, что где-то в их глубине постоянно пульсирует некая лукавинка; чуть-чуть сужавшееся к подбородку лицо, открытые солнцу плечи и руки Наташи уже хорошо загорели – тем загаром, который приобретается не столько разумным пребыванием на солнце или с помощью специальных кремов, сколько нормальным здоровьем смуглого от природы тела, когда это тело само берет от природы в нужном количестве то, что ему полезно. Наташа не была красавица (и рот ее показался Дорошкину великоват, и нос широковат у ноздрей, и родинка на гладкой шее была явно лишней), но она, как героиня античных мифов, была великолепно сложена!

Весело болтали два часа, пока паром тащился к морю. И – вместе сошли на берег.

Бугаз оказался небольшим поселком с железнодорожным вокзалом и маленьким базаром. Они купили на базаре буханку крестьянского белого хлеба, несколько больших красных помидоров, соленой домашней брынзы и большую бутылку сухого шабского вина. Сложили все в дорожную сумку Дорошкина и направились на песчаную косу.

Море в тот день было спокойным. Темно-синяя стихия медленно и почти бесшумно накатывалась на песчаный берег и так же медленно, уволакивая за собой ракушки и мелкую гальку, возвращалась в свое логово, чтобы через минуту снова напомнить о себе.

Они с жадностью кинулись в море.

На песке лежали десятки разомлевших от солнца тел, и они решили уйти от них.