Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть первая
Заскрипел и поехал лифт. Подъезд начал просыпаться. Осталось перетерпеть полчаса.
Антон Иванович пошел в комнату и стал рыться в шкафу. Он нашел свою старую тетрадку с выцветающими чернилами на пожелтевших листах, а в ней – то место, которое раньше его всегда волновало.
«…Часто начинаешь делать новое дело, и дело спорится и идет быстро, и поддаешься гордости, радуясь своему умению. До тех пор, пока вдруг вспоминаешь, как уже учился этому раньше, и когда-то прошел все положенные стадии сомнений и ошибок. Гордость уступает место неловкости и разочарованию, что забыл, но и радости, что вспомнил.
Иногда радость приобретает оттенки жути. Становится просто жутко, когда после долгих блужданий осознаешь, что когда-то ты, может и не очень хорошо, но понимал и знал, зачем здесь, а потом забыл и вот только вспомнил. Так жутко, будто ты стоял над обрывом без дна, каждый миг готов был сорваться, не сознавал этого, но пронесло, и ты понял, что мог пропасть.
Удивительна способность человека забывать, а потом заново открывать давно и много раз открытые вещи. Но главное удивление состоит в отказе видеть очевидное и признать правду, а не долго придумывать какие-то невозможные объяснения, кружить вокруг, чтобы, наконец, вспомнить известное и истинное знание.
А ведь нам каждому подсказывают остановиться, подумать, понять и вспомнить, зачем мы здесь.
Удивительно, как эти подсказки, если мы не были внимательны и не смогли сразу осознать их, сохраняются в памяти.
Помню один сон. Его материальным источником можно считать мои сидения в библиотеке высотного здания на Воробьевых горах. Там, примерно на двадцатом этаже, в некоторые особенно неприятные дни промозглой московской осени молочно-свинцовые облака опускались низко к земле, и, смотря в окно, я видел, как в них растворяются стены здания и очертания земли.
Аскетичное ретро-убранство комнаты, все эти добротные, но старые, сталинских времен, шкафы с книгами, столы, тумбочки, – и облака, скрывшие землю и стены здания под тобой, – все это рождало сомнения в реальности окружающего нас мира. Включенный верхний желтый свет и свет в зеленых стеклянных абажурах настольных ламп, несколько одиноких фигур за письменными столами, почти домашние тепло и уют, – и какой-то особенно неприятный гуд в вентиляционных каналах от гула ветров. Все настраивало на романтически-мистические чувства, обостряемые молодостью и непривычкой тела к большому городу и высоте. И все же, все же… Почему это помнится?
Снилось примерно следующее.
Я куда-то шел среди высоких серых стен, облицованных гранитными плитками. Шел не внутри старого, еще крепкого, но требующего ремонта дома, а вне его. Наверное, я хотел попасть внутрь. Я был высоко над землей, я ее не видел. Видел только ближний круг, ограниченный молочными облаками с рваными краями. Я то поднимался, то опускался, то перелезал, то пролезал среди лабиринта стен, увитых увядающими растениями, частью еще зелеными. Людей никого не было. И звуков никаких, кроме стука собственного сердца. Чем дольше шел и лез, тем чаще оно стучало. Вот побежали мурашки по коже, потому что страшно. Я все куда-то лез внутрь и не мог там оказаться и не знал, зачем мне туда, и кто меня направляет. Движение ускорилось, и мурашки чаще, и сердце бьется… Я точно целую жизнь бегу, а усталости нет. Я все лезу, и кружу, и обегаю. Потом меня начинает трясти и охватывает жуть, потому что я гляжу вниз и не вижу опоры. Но я ясно помню, что не летел, а именно шел и лез, и пролезал! Значит, опора была и вдруг пропала. А я падаю. И мне смерть в этой тишине, среди этих чужих гранитных стен и облаков. Но тут же холодное ясное понимание, что не падаю я, и опоры никогда не было, и что я – это не тело. И не было мурашек, потому что не было кожи. И сердце не могло стучать, потому что как ему жить без тела? И не надо мне внутрь этого старого дома. Что я еле выбрался из него, зачем же назад? Что была смерть, и что все мои бывшие чувства – обман. А правда – то еле пробивающееся и робкое чувство жизни без тела. И так же во мне остались мурашки, но без кожи. И так же что-то стучало, как сердце. И все мои чувства со мной и все знакомо, как в теле. И я отдельный, но невесомый, растворенный в окружающей меня облачной мгле. Вокруг бесконечное небо. И я бесконечный. И от души отлегло, и постепенно она успокоилась, и прилив успокоения сменился блаженством. Я вокруг стен, среди облаков, вокруг меня небо, и я живу. А ведь только что я мог пропасть, потому что был мертвый…»
Раньше чтение этого места оживляло Антона Ивановича: он вспоминал себя молодым. Почему-то теперь оно в нем никак не отозвалось. Антон Иванович бросил тетрадку назад в шкаф и пошел пить чай.
В семичасовых новостях порадовали состоявшимся успешным запуском «Прогресса» и его выводом на заданную орбиту. Социологические опросы обещали единороссам очередную победу на выборах. Зима снова откладывалась.
Наступал новый день, и ночные мысли Антона Ивановича уступили место его обычным заботам.
Перед трамваем, в котором Антон Иванович ехал на работу, маршрутка притерлась к легковушке. Чтобы успеть купить уткам хлеб, пришлось пересаживаться на автобус.
От булочной до работы Антон Иванович всегда шел набережной. Она успокаивала. Чуть спустишься к реке, и городской шум практически пропадал.
Без снега было темно, хотя фонари с развешенными между ними гирляндами лампочек освещали обрезанные каштаны на набережной и тротуарную плитку, выложенную таджиками в прошлом году.
В небе, на фоне падающего полумесяца, двигались яркие огоньки, точно габариты неопознанных объектов. В этих огоньках с трудом можно было узнать редкие предутренние звезды, иллюзию движения которых создавали проплывавшие низко над землей бледные клочки облаков.
Несильный западный ветер поднимал на черной воде рябь, которая играла полосами огней, отраженными с противоположной стороны реки. Около воды дремали утки. В темноте они казались булыжниками, ряды которых с небольшими промежутками тянулись вдоль берега от моста до памятника Пушкину. Утки давно прижились в городе. В районе кормежки их собиралось больше трех сотен. Готовясь к холодам, они перестали бояться людей и враскачку бежали к ним с наетыми зобами, готовые есть с рук и щипаться за кусок друг с другом.
Навстречу попадались редкие случайные прохожие и утренние завсегдатаи: три бегуна – дама сильно бальзаковского возраста в красной шуршащей ветровке и два деда-бодрячка за семьдесят в спортивных костюмах; три собачника; щелкающий семечки охранник из банка; женщина-девочка с прыгающей туристической походкой, из тех, кого не берут замуж.
Антон Иванович подошел к памятнику, где, как всегда, собралась перед работой компания сотрудников, пенсионеров и почти пенсионеров, давно работающих и, как говорил про них и про себя Антон Иванович, дохаживающих, пока не уволили. Ему нравилось это слово, оно было близко по смыслу к доходягам. Вместе наскоро обсудили последние новости и потянулись на работу.
Голова была ясная. Чувствуя прилив сил, Антон Иванович быстро поправил и отдал редактору сборника докладов на последней научно-технической конференции два навязанных ему текста ребят из Воронежа. Потом дописал заключение для заказчика по открытию новой работы и теперь с удовольствием попивал утренний чай в компании, обсуждая проблемы своей машины. Он уже решил после чая начать-таки записывать свою теорию эфира, когда все испортил начальник.
– Ты, Иваныч, подожди, – убеждал его перед этим один из чаевников. – Будешь мучиться, как я со своей шестеркой. Возьми «логана», почувствуй себя человеком.
– Да я со своей особо не мучился, – неспешно отвечал Антон Иванович. – С девяносто шестого езжу на дачу и обратно, нормально. И еще бы ездил, но на битой не хочу.
– Машину разбил, Антон Иванович? – подключился вошедший начальник.
– Сыну дал съездить к друзьям в деревню. А он решил с деревьями в лесу пободаться. Помял крыло и дверь. А тут знакомые предлагают трехлетку – дешевле ее взять, чем мою править и красить. Ребята, правда, приехали ее вечером показывать, а с фонариком особо не посмотришь. Ты кстати зашел. Хотел у тебя отпроситься на завтра. Машинку посмотреть.
– Я тебя послезавтра отпущу. Завтра съезди в Москву по «Простору». Надо сегодня срочно написать чего-нибудь по нашей модели и отвезти, они первый этап закрывают.
«Нет, ну ты посмотри, – озлобился Антон Иванович. – Как нарочно. Только соберешься заняться делом, как тебя обламывают»:
– Петрович, какая Москва? Мы же с тобой договаривались.
– Иваныч, больше некому. Ты же знаешь, мы у них втроем устроены, а у них, кстати, завтра выплаты – получишь заодно за всех за два месяца. Я завтра к заказчику на Фрунзенскую. А Влад выписывает счета на стенд. Остаешься ты. Чего там дел? Ну, посидишь сегодня, особенно не заморачивайся, скопируй, что можно, из «Багульника». На экспрессе туда-обратно. Заодно выспишься.
