Галина Щербакова - Дочки, матери, птицы и острова (сборник)
Поэтому пусть твой жид по веревочке бежит, в каждом народе есть свои говнюки. Среди наших больше. Я старая, я считала. Ей-богу, считала. Найду тебе листочек, покажу. Ты не знаешь, но я ведь и в тюрьме сидела, и в лагере ишачила. Там были все народы. Даже один негр. Золотой мужик, я от него сама алюминиевой ложкой делала аборт. Перепихнулись на слове «отбой», как две собаки. Я аж вверх вытянулась от счастья. Стала в строй, где обычно, а макушка торчит. Тут же переставили меня, сволочи! То ли светилась моя макушка, то ли в морде моей что-то не то образовалось, но меня уравняли. Убили его охранники вскоре, просто так, равнодушно, без причины. Чужой! Черный! С этим в России строго. Нахватали земель без разума с разнообразным людом и всех стали ненавидеть. Мы, мол, народ великий, а вы все – обсоски, падаль. Вот от «величия нашего российского» маятня у нас и идет всю жизнь. То один чужак лицом не выйдет, то другой. А лицо чужака определяет русская пропитая морда. Ты не думай, что я чохом поливаю русских. Поливаю, да не чохом. Зла от нас и дури больше, чем от негров или, к примеру, от твоих евреев. Поэтому твой Ефим дерьмо по своей личной природе, а не потому что он другой национальности. Я к тому, что в твоем животе сидит половинка Ефима, и тебе ее любить, а будешь вести себя, как погромщик, тогда не рожай сразу, иди на искусственные. Только как потом будешь жить, если у дитенка уже и сердечко есть. И пальчики, и глазками он уже лупает.
Я понимаю, ты такого допустить не можешь. Ну, и слава богу, что такая. Теперь как быть, чтоб все как у людей? Тут я тебе так скажу. У людей – по-всякому. На людей равняться нельзя. Ты равняйся на совесть и на то, чтоб ненароком зла не сделать. Зачем тебе первый попавшийся мужик? Ты что, уродина? Ты что, без мозгов? На первое время у тебя есть я. Я ничья бабушка. А старухе быть бабушкой положено по порядку жизни. И мать ты не имеешь права лишать этого. Нельзя стыдиться дитя, которое ни в чем ни перед кем не виновато. Ему в тебе хорошо, потом будет трудно, и нужна ему будет любовь, чтоб выжить в мире грязи, шума и стянутых ручек и ножек. Тебе не мужик нужен, а муж и отец ребенку. Кто его знает, может, такой где-то и живет. Просто ты не громыхай сильно, живи тихо, добро только на тишину прийти может. Жить-то страшно, а будет еще хуже. Не может не быть хуже, если страной столько лет правили мертвяки. А что ждет дальше – бог весть. В лучшее я не верю.
Любовь
Я работала как лошадь. Висела на всех досках почета. Мужики меня уважали. Уже трудно было скрывать живот, спасали балахонистые плащи и безразмерные вязаные кофты. К маме не ездила, все-таки боялась. А она возьми и приедь сама. Хорошо, что предупредила. В состоянии полураспада я зачем-то села на электричку и поехала в Мытищи, туда, где все начиналось. Подошла к домику, где так и остались ватные одеяла, которыми я обивала стену. Тогда был холоднющий февраль, не зря его на Украине называют лютым. Сейчас кончалось лето, все еще пахло горящими торфяниками и электричками. Хозяйка меня узнала сразу, подозрительно посмотрела на мой объемный наряд, но не сказала ничего. Пригласила в дом. Дверь в «мою» комнату была закрыта.
– Сдаю одному… До него после тебя еще был. Хозяйственный такой. Заделал щели. Обои поклеил. Тоже инженер, как и ты. Писем не получал. Все покупал книжки. Я ему отдала две полки, они все равно стояли в сарае, после сына остались. Но он жил недолго, переехал в большой дом, книги взял, а полками погребовал. Я и так и сяк прилаживала их к делу, но они в моем хозяйстве оказались лишними. Теперь въехал красивый такой, молодой, первым делом врезал замок. Чисто формально, потому что такие замки открываются и ножом, и вилкой, и простым гвоздем.
Но раз человек оберегает пространство своей жизни, – говорила хозяйка, – туда ни ногой.
Я удивилась этим словам – «пространство жизни», они явно от постояльца. Я ведь хорошо помнила, как она без стука сразу двумя ногами входила, когда был Фимка, и пялилась на сдвинутые подушки и обвисшие одеяла. И делала странное движение головой, будто той неловко было сидеть на шее. Фимка ее передразнивал, и мы ржали, как молодые кони на выпасе. Те тоже вытягивают вверх шею, надувая жилы.
– Постояльцы мои баб не водили, – глухая издевка, все помнит, – хотя для мужчины это было бы нормально, и я, если это не часто и без пьянства, не возражала бы. Я, конечно, не намекаю: мол, согласна. Еще чего? Так-то лучше, спокойней…
Я поняла: жилец занимал женщину затворенностью своей жизни. И я подумала, что она ведь совсем не старая, хозяюшка, пятидесяти еще нет, и с виду сохранна, бюст там и остальные формы. Мама моя чуть постарше, но печать законченности жизни уже лет десять на ее лице. На мыслях о маме я засобиралась уходить. На лице хозяйки возникло удивление. Чего приходила, действительно? «Да дело было в городе». На самом деле меня гнал страх приезда мамы. Никому такого не скажешь. К станции я шла медленно, меня тяжелили грядущие мамины мысли и чувства, когда она увидит меня. Она не Груша, у нее не найдется для меня благой вести. Она будет переполнена гневом и неприятием меня такой… способной испортить ей жизнь (это в первую очередь) и испохабить собственное будущее. Другого просто не может быть, потому что не может быть никогда. От груза маминой беспощадности мне захотелось пить, а так как женщины тогда еще не пили «из горла» хоть пиво, хоть воду, то пришлось зайти в вокзальную кафешку.
Что нами движет? Разум? Обстоятельства? Тогда бы не было дури, а ее полным-полно. Что заставляет встать и выйти из комнаты за миг до того, как в ней обрушится потолок? Почему – это почти правило – при авиакатастрофах один человек обязательно опаздывает на рейс или сдает билет? Что нас спасает? Прошлое, которое несет опыт, или будущее, которое знает, чем все может кончиться? И почему выбран ты? Что привело меня именно в это кафе? Именно в это время?
Я взяла стакан яблочного сока и тяжело оперлась на высокий стояк. Столешница слегка сдвинулась под моими локтями, и стакан тихо пополз вниз. Я тупо следила за его движением и за тем, как он разбивался у моих ног. Тут же заорала уборщица, ну, это наше родное – «ходют тут всякие, а ей подбирай и подбирай». Пришлось взять еще один стакан, заплатить за разбитый, и я встала уже к краешку другой стойки. Руки почему-то держала по швам, стояла, не зная, как мне подступиться к чертовому соку, как донести его до рта. Мысль, что эти элементарные вещи обрушат меня и я тихо начну оседать на пол, конечно, не приходила в голову. Я сильная, просто не люблю, когда на меня орут, тем более стакан оплачен. Просто я устала. Но я сейчас выпью сок и поеду домой, вот только я забыла, как берут стакан в руки. Вернее, я-то знаю, руки забыли. Они висят плетьми, бесконечно длинные и бесполезные руки.
На мысли, что они у меня отнялись, я и стала оплывать вниз. Кто-то взял меня под мышки и усадил на лавку у окна, поднес стакан прямо ко рту, и я стала пить жадно, глотать громко, проливая сок на подбородок. Кто-то мягко, но тщательно его вытер, даже зацепил капли, что сползали по шее.
В глазах и мозгу этот кто-то не отпечатывался. Он был безлик. Потом до меня дошло, что я сижу с зажмуренными глазами, но не уверена, смогу ли их разлепить.
Это мог быть только Бог. Он пришел за мной, зачем-то напоил соком, но я уже никогда не смогу встать с этой лавки, пойти своими ногами. Я уже не здесь. И тем не менее слышу: «„Скорую“ зовите! Тут то ли пьяная, то ли больная».
– Не надо «Скорую», – услышала я другой голос. И те же руки, что вытирали мне лицо, поставили меня и тихо повели, и уже на улице, вдохнув свежего воздуха, я поняла, что живая и хочу посмотреть на Бога.
Меня держал высокий немолодой мужчина в шинели без погон, у него были серые-серые густые волосы. Я даже подумала: «Красиво. Какая мощь седины». Сама я выдергиваю по волоску время от времени знаки старения, расстраиваюсь, но потом думаю: столько придумано красок – морочить людям голову цветом волос можно бесконечно. Я посмотрела на часы: электричка в Москву должна быть через десять минут и, на мое счастье, на первой платформе. Перехода мне не одолеть.
– Спасибо, – сказала я мужчине. – Не ожидала от себя такого.
– В вашем положении это бывает. Вы или долго шли пешком, или перенервничали. Вам в Москву?
– Да, – ответила я.
– Вот и замечательно. Мне тоже. Я постерегу вас в дороге.
Вагон был пустой. Мы сели близко к выходу, на первой же лавке.
– Вас встретит муж или кто? – спросил сосед. Оказывается, случаются и телесные землетрясения. Меня тряхнуло так, как бывает, когда прыгаешь с подножки едущей машины. Я знаю, как тело отстает от ног, голова от тела и кровь замирает, потому что сердце забыло, зачем оно, и куда-то сбежало с места. Но не в пятки – точно. Пятки как раз молодцы, они-то концентрируются и принимают удар на себя. Но сейчас я сижу, пяткам делать нечего, и все равно все во мне потеряло свое место. Я держу голову на коленях и смотрю в собственные глаза, из которых потоком бегут слезы. В общем, это секундное потрясение привело меня окончательно в чувство.
