Анатолий Приставкин - Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца
– Сажай! – кричал он и выставлял две руки вперед, показывая: вот он готов, чтобы на них надели наручники. – Веди меня на каторгу под кандальный звон… Но я и там скажу, что дрова были мои… Только мои… И я их лучше спалю тут на улице, но никому не отдам.
Он и правда принес бутылку с керосином, спички и, весь извиваясь, сейчас он и правда был похож на змею, подошел к тому краю, где стоял Наполеончик, плеснул из бутылки желтый керосин, забрызгав милицейский сапог. Все: и Наполеончик, и его жена Сильва, и Карасик, и мы – следили за его действиями. Разве можно было поверить, что Уж по своей воле начнет жечь собственное добро. И когда дрова все же загорелись, сперва едва-едва, дымя и стреляя, Наполеончик быстро соскочил с кучи и, подбежав на безопасное расстояние к директору, закричал:
– Вот и видно, что дрова-то не твои! Не твои! Да! Потому что своих дров никто бы поджигать не стал! Да! А я по такому поводу сейчас удалюсь в дом и составлю акт, а все, кто видел, – при этом он указал на нас, – подтвердят и будут свидетелями твоего позорного преступления! Да!
И он, решительно топая керосиновыми сапогами, пошел в дом и Сильве и сыну тоже приказал идти.
– Нечего смотреть на уголовника! По нему тюрьма плачет!
А директор Уж вдогонку ему закричал, оскалив зубы и изгибаясь во все стороны, будто на него напала корча:
– Ага! Не понравилось! Бумагу пошел марать! Та к марай, марай! Только не забудь в ней записать, что я жгу дрова, имея на это полное право, так как они мне принадлежат!
Он высунул за спиной Наполеончика язык, потом повернулся и тоже ушел.
Остались мы да полыхающие дрова. Нам бы хоть несколько таких поленьев: мы прошлую зиму мерзли до костей. Но перетаскивать полыхающие теперь уже вовсю дрова мы не могли и, завершив на сегодня шефство, ушли купаться. Думаю, что Тимур и его команда поступили бы точно так же. С речки было видно, как над крышами поселка стоит черный дым. А когда, вволю накупавшись, мы возвращались мимо тех дров, то их уже не было, как не было и забора у директора – он сгорел вместе с дровами.
– А были ли дрова? – невинно спросил Корешок, почесываясь. У него разыгралась чесотка.
На что мы сразу же хором ответили:
– Этого не было!
– А что же было?
– Ничего не было!
8
Тут прибежала Туся, ахнула, решив, что мы сами спалили эти несчастные дрова. Вот и выпускай нас из-под охраны, мы, того гляди, и поселок сожжем.
Но тут она увидела меня и осеклась:
– Ох, забыла… Тебя же ищут!
– Кто меня ищет? – спросил я, дурачась. – Не собака ли на помойке?
– Тебя правда ищут, – сказала Туся. – К тебе тетя приехала.
– Какая еще тетя… – Я хотел уже нагрубить и тут вспомнил, что и правда тетя, которая не тетя, обещала приехать. И хоть обещанного три года ждут, а я так и вовсе не ждал, ибо никому из них, из этих, что вокруг, не верил. Но вот приехала, не обманула. А если по правде, то я вовсе ее не забывал, только сам придумал и сам поверил, что забыл и что она мне не нужна. А теперь не знал, рад я или не рад, что она объявилась.
– Ладно, – сказал я Тусе, – приду. Она где? У директора?
– Нет. Она на улице. Ивана Ореховича сегодня нет.
– И не надо. А лучше бы и ее не надо.
Но тут вмешался Мотя.
– Она хорошая… – сказал он.
И другие все стали говорить, чтобы я шел. Может, она конфет привезла или еще чего пожрать.
А Хвостик сказал:
– Серый, ты иди. У нас нет тети, а у тебя есть. Ты потом позови меня, я хочу совсем чуть-чуть около тети постоять.
Я пообещал Хвостику взять его в другой раз, чтобы он постоял около тети, и ушел.
Тетка сидела на крыльце и, завидев меня, поднялась. Может, она ждала, что я брошусь к ней от радости. Но я не бросился к ней и никакой радости не проявил. Я поздоровался и молча ждал, что она скажет. А она будто не замечала моего настроения, была такой энергичной, разговорчивой и все говорила, говорила.
– Вот отпросилась снова и приехала на весь день. И теперь мы можем не толкаться тут, на глазах «спецов» – так их зовут? – а куда-нибудь пойти.
– Куда? – спросил я хмуро.
– А разве некуда? У вас за поселком поле, речка…
– Ну, это далеко, – сказал я.
Хотя я-то знал, что для нас это никогда не считалось далеко, мы туда готовы на дню по сто раз бегать, когда отпускают. Я просто хотел дать тетке понять, что мне не слишком охота куда-то тащиться для ненужных разговоров.
Но тетка напрочь не замечала моего дурного настроения.
Она весело произнесла:
– Не надорвемся. Ваша воспитательница, Наталья Власовна… Ее ведь так зовут?
– Туся, – уточнил я. А про себя добавил: а еще ее дурой зовут!
– Ну вот. Я с ней поговорила. Она отпускает тебя до вечера.
– А обед? – спросил я. – Кто обед отпустит?
Не было такого случая, чтобы кто-нибудь в «спеце» по своей воле пропустил кормежку. Можно оторваться на станцию или в поселок, хоть за это наказывают. Но не дай бог никому прозевать свою пайку. Пайка – дело священное, неприкасаемое, это не объяснишь никакой заезжей тетке. Но она и сама по выражению моего лица догадалась, что разговор ведется о чем-то таком, что не подлежит обсуждению. Это незыблемо, как Уголовный кодекс, о котором нам долбят каждый день.
– Но ведь я… накормлю, – добавила тетка неуверенно.
Подумалось, что мы вообще с теткой на разных языках говорим и никак друг друга понять не можем.
– Ладно, – сказала тетка, поджав губу, и посмотрела на крошечные часики на руке. Как их до сих пор не срезали? – Я тебя все равно подожду.
Одолжила, называется. «Можешь и не ждать!» – чуть не сказал, да спохватился. У нее ведь для меня шамовка там какая-то припрятана. Глупо оставаться в «спеце» без обеда по своей воле, но так же глупо отказаться от тетки с ее шамовкой.
– Пойдем, что ли, – бросил ей на ходу, выскакивая из столовой. Нарочно грубил, пусть она не считает, что если она с шамовкой, то я от нее завишу.
И она, терпеливо ожидавшая меня, наверное, целый час, подхватилась, как девочка, и кинулась догонять, даже не обижаясь на такое мое обращение.
– Ты не думай, – сказал я ей по дороге, – что я пошел, чтобы пожрать на халяву… Я вовсе не из-за твоей шамовки, а сам по себе.
– Я так и не думаю, – ответила она. – Но ты меня эти дни ждал?
– Нет, – сказал я правду. – Не ждал.
– А я приехала… И ты, Сергей, знал, что я приеду. Правда?
Я заметил, что она больше ни разу не назвала меня Сережей. Баба, но поддается дрессировке!
– Не знал, – ответил я. – Откуда мне знать, что ты приедешь?
– Но я же обещала!
– Мало ли кто чего обещает!
– Да, правда, – согласилась она вдруг. – А ты не злись. Меня терпеть долго не придется. Я к тебе последний раз приехала. Завтра или послезавтра мы на фронт отправляемся!
Я мог бы спросить: «На какой фронт?», или «Правда? На фронт?», или «Неужели на фронт!» – как говорят по радио и в газетах, когда провожают на фронт. Но я не спросил и ничего не пожелал. Сейчас воюют все, и девчат тоже гребут, это я знал. У нас в поселке старики и старухи остались. Лишь Наполеончик да директор школы не воюют. Но Уж в финскую что-то у себя в кишках отморозил, он жрать-то по-настоящему не может, оттого, наверное, он и историю не переваривает… В ней дат много! А вот Наполеончик, тот жрет и не подавится, но все равно не воюет. Да и наш директор, Иван Орехович Чушка, тоже не воюет. То есть он воюет только с нами, с теми, кто ему послан в «спец».
И я сказал тетке:
– А Чушку не берут на фронт!
– Та к он же из надзирателей.
– Из… кого?
– Я думаю, что он из лагерников… Словечки-то у него, я в ужас пришла… «Зона»… «Замолкни»… Он и со мной так разговаривал, что я подумала: вот-вот возьмет и арестует.
– Значит, он не директор? – спросил я.
– Ну, как тебе объяснить… – Тетка шла и оглядывалась на дома. Дома у нас в поселке – деревянные избы, и ей, наверное, было интересно. – Он какой-то сдвинутый… Мрачный… Нелюдимый, так?
Я кивнул. Уж мы-то знали, что он и правда чокнутый, а вот как тетка догадалась, она-то его всего один раз видела.
– Потому и не берут, – сказала тетка. – Сдвинулся… На работе… А детей охранять с его специальностью ему сам бог велел. Он же говорит: «Шаг влево, шаг вправо…»
– Прыжок вверх – считается за побег! – закончил я весело.
Тетка покачала головой на мое такое веселье и ничего не сказала.
9
Поселочек у нас крошечный. Раньше он был деревней, а стал узловой станцией, большинство жителей служат на железной дороге. Уже в недавнее время, при нас, построили мастерскую для шитья военной одежды. А в церкви полуразрушенной – говорят, что в какие-то незапамятные времена там даже жили беспризорные, они-то и ободрали ее – теперь размещается мастерская по изготовлению колючей проволоки. Мы там бывали не раз, когда нас посылали шефствовать, и даже крутили машину, выпрямляющую проволоку. А огромные мотки готовой «колючки» лежат во дворе церкви на старых могилах и даже на станции. Куда ее столько делают, мы не знаем. Говорят, нужно для загородки, так в одном нашем поселке «колючки» столько, что по экватору можно землю огородить! Впрочем, от этой мастерской всего и прибыли, что моток на память сунешь в карман, а вот в пошивочной – ее именуют громко фабрикой – нам лоскутки разрешают брать для заплаток. А Сандра из лоскутков даже платье себе сшила и в нем ходит.
